— Магомет выиграл.

В глазах у нее потемнело, мостовая поплыла из-под ног, а сердце, казалось, готово было разорваться от счастья при мысли о том, какую радостную весть принесет она сейчас несчастному страдальцу, ожидавшему ее там, в гостиной.

— Все в порядке, — сказала она.

— А я это знал. Иначе и быть не могло. — На щеках Уильяма вспыхнул румянец, казалось, жизнь возвращается к нему. Он сел на постели и взял у нее газету. — Гляди-ка, — сказал он. — И эти денежки, что я поставил на другую лошадь, тоже не пропали даром. Надеюсь, Стэк и Джорнеймен догадаются заглянуть к нам сегодня вечером. Мне хочется перекинуться с ними словечком. Поди сюда, поцелуй меня, голубка. Значит, я еще не умру. Не так-то это приятно — думать, что ты должен скоро помереть, что для тебя нет надежды и остается один путь — в могилу.

Теперь предстояло угадать победителя в Йоркширском гандикапе, и на этот раз Уильяму не повезло, но зато на скачках в Сэндаун-парке все его лошади пришли первыми, и к концу недели у него собралась почти вся сумма, необходимая для поездки в Египет.

Однако следующая неделя — неделя Донкастерских скачек — оказалась для Уильяма роковой. Он просадил почти весь свой выигрыш, и единственная надежда оставалась теперь только на то, что счастье снова улыбнется ему в Ньюмаркете.

— Ведь что самое обидное, — если я не раздобуду денег в октябре, потом будет уже поздно. Доктора говорят, что ноябрьские туманы меня доконают.

Но еще до скачек в Ньюмаркете Уильям снова поставил на лошадь и снова проиграл, после чего сразу погрузился в черную меланхолию. Бесполезно бороться с судьбой, говорил он. Никуда он не поедет, останется в Лондоне и будет ждать, когда смерть унесет его в ноябре или в декабре. Дальше-то он все равно не протянет. Но тогда, по крайней мере, он сможет оставить Эстер хотя бы пятьдесят фунтов на первое время. А там, глядишь, и мальчишка сам начнет зарабатывать. Ясное дело, так будет лучше. Какой смысл пускать на ветер последние деньги, спасая его здоровье, которое не стоит фартинга? Не хочет он больше играть на скачках, выдохся он, все сгорело у него внутри. Никакой Египет ему не поможет, а раз ему все равно помирать, так уж чем скорее, тем лучше.

Эстер старалась его переубедить. Если он уйдет от нее, к чему ей тогда жить. Доктора сказали, что Египет может поставить его на ноги. Она не очень-то много в этом смыслит, но только слышала не раз, что люди там исцеляются.

— Это верно, — сказал Уильям. — Я тоже слышал, что другому в Англии оставалось скрипеть какую-нибудь неделю и вместо легких были одни лохмотья, а в Египте он, глядишь, и поправлялся. Может, я там и работенку какую себе подыщу. И мальчишку туда выпишем.

— Вот когда ты так говоришь, это мне нравится. Почем знать, может, в Ньюмаркете тебе повезет! Одна хорошая, крупная выдача, пятьдесят к одному, — вот и все, что нам нужно.

— Как раз об этом я и думал. Мне дали сногсшибательную информацию насчет Приза Цесаревича и Кембриджширского. Я могу поставить, как ты говоришь, — пятьдесят к одному в дубле, — на Спичку и Ризу — понимаешь? Да, я хочу рискнуть. Это мой последний шанс.

Когда Спичка выиграла Приз Цесаревича, обскакав на пять корпусов своих соперников, Уильям лежал в постели и, казалось, был уже при смерти. Он схватил простуду, возвращаясь домой поздно вечером, и теперь кашлял кровью почти беспрестанно. Состояние его было настолько тяжелым, что он равнодушно выслушал добрую весть и лишь потом, немного оживившись, сказал:

— Слишком поздно.

Но когда на Ризу начали ставить десять к одному и стало ясно, что она может принести огромный выигрыш, а по словам Джорнеймена и Стэка, конюшня не сомневалась в ее победе, к Уильяму начала возвращаться жизнь, и он даже заговорил о том, чтобы перестраховаться еще на одну лошадь.

— Если я получу девять или хотя бы восемь к одному, тебе хоть что-нибудь да останется.

Но доверить Стэку или Джорнеймену сделать за него ставку он не пожелал; надо нанять извозчика, поеду сам, сказал он.

— Ну, в таком случае — выиграет лошадь или проиграет, для него уже мало что изменится, — заявил доктор. — Ему надо немедленно лечь в больницу — вот самое разумное, что он может сделать. Там в палате все время поддерживается ровная температура, и он получит уход, который нельзя обеспечить дома.

Но Уильяму не хотелось ложиться в больницу; он считал, что это будет дурным предзнаменованием. Если он это сделает, то Риза нипочем не выиграет, — так ему казалось.

— Ляжет он в больницу или не ляжет — как это может повлиять на успех лошади на предстоящих скачках? — возмущался доктор. — Окно у вас плотно не затворяется, из-под двери дует, а если вы устраните сквозняк, в комнате станет невыносимо душно. Вы же хотите поехать полечиться, а перед поездкой вам необходимо хорошенько отдохнуть недельки две.

Уильям дал себя уговорить, его увезли в больницу, а Эстер осталась дома — ждать решающего дня. Теперь, когда умирающего мужа не было возле нее, ей нечем было занять себя, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, и они жгли ей мозг. Победит ли Риза? Этот вопрос не покидал ее ни на мгновение. Она видела перед собой стройных, похожих издали на борзых, лошадей; они рисовались ей совершенно такими, как в Эпсоме, когда она смотрела на них поверх моря голов и шляп, и она даже спрашивала себя: какая из них Риза — та караковая лошадка, первой прискакавшая к финишному столбу, или гнедая, которая приплелась последней? Минутами ей казалось, что она сходит с ума; в голове у нее словно раскалывалось что-то, рвалось на части, как кусок миткаля…

Тогда она пошла проведать сына. Ему шел уже шестнадцатый год; это был высокий, крепкий юноша, нисколько, по счастью, не утративший своей детской привязанности к матери. Сердце Эстер преисполнилось нежностью. Она полюбовалась на его длинные стройные ноги в желтых чулках, поправила воротник на куртке и, шагая бок о бок с ним, засунула пальцы под его кожаный ремень. По обычаю своей школы, он был без головного убора, и она поцеловала темные непослушные завитки на его курчавом затылке. В детстве волосы у него были совсем светлыми… Тогда она работала по семнадцать часов в сутки, чтобы спасти свое сокровище от голодной смерти. Но он сторицей вознаградил ее за все, что ей пришлось ради него претерпеть.

Она выслушала похвалы учителей — мальчик делал отличные успехи — и прошла вместе с сыном по длинным коридорам и прямоугольникам дворов, радостно прислушиваясь к звуку его голоса, внимая его рассказу о школьных товарищах и занятиях. Она должна жить ради него, даже если жизнь ей опостылела. Да, благодарение небу, у нее есть ее ненаглядный сыночек, и какое бы горе ни ждало ее впереди, ради сына она стерпит все. Джекки знал, что его отец болен, но мать ни словом не обмолвилась о том, как близок роковой конец. Врожденное душевное благородство Эстер подсказывало ей, что она не должна преждевременно омрачать жизнь этого юного существа столь страшной вестью, и хотя для нее самой было бы несказанным облегчением поделиться с ним своим горем, она все же проглотила слезы и заставила себя мужественно нести свой крест в одиночестве, не перекладывая его тяжести на плечи сына.

Всякий день, когда в больницу допускались посетители, она появлялась там с последним скаковым листком в руках.

— Риза десять к одному, — читал Уильям вслух.

Ставки на эту кобылу снова поднялись, и Уильям вопросительно и с надеждой поглядел на жену.

— Сдается мне, она должна выиграть, — сказал он, приподнимаясь в своем плетеном кресле.

— Будем надеяться, дорогой, — пробормотала Эстер, поправляя ему подушки.

Два дня спустя на кобылу ставили тринадцать к одному, а потом даже восемнадцать к одному, после чего ставки снова упали до двенадцати к одному. Эти колебания показывали, что не все идет гладко, и Уильям начал терять надежду. Но на следующий день на кобылу опять поставили кучу денег, а потом еще раз ставки возвратились к прежнему — десять к одному. Когда ставки стабилизировались, у Уильяма снова возродилась надежда, и лицо его просветлело. Один из больных, проходя по коридору и увидав на коленях у него листки «Спортсмена», спросил, не играет ли он на скачках. Уильям ответил утвердительно и добавил, что сможет поехать в Египет, если Риза придет первой.