— У кого есть деньги, те могут покупать себе здоровье, как и все прочее. Мы все могли бы поправиться, будь у нас возможность выбраться отсюда куда-нибудь.

Уильям рассказал своему собеседнику, какую сумму он может выиграть.

— Ну, с такими деньгами как не поправиться. Вы говорите, что на кобылу ставят десять к одному? Поставишь двадцать, возьмешь двести? Может, и мне раздобыть деньжат? Продать дом, что ли?

Однако, прежде чем ему удалось раздобыть денег, ставки на кобылу снова изменились, стали восемнадцать к одному, и он сказал:

— Эта кобыла не выиграет. Моей жене не придется вытряхиваться из дома. Нет, уж кто попал сюда, тому счастья не видать.

В день скачек Эстер бродила по улицам, словно потерянная, бесцельно разглядывая прохожих, прислушиваясь к спорам извозчиков с возницами омнибусов. Но временами мысли ее прояснялись, и тогда в душе пробуждалась холодная уверенность в том, что Риза не выиграет скачки. Если бы она выиграла, они имели бы две тысячи пятьсот фунтов и могли бы поехать в Египет. Но поверить в возможность такой удачи Эстер не могла; ей представлялось куда более вероятным, что лошадь не выиграет и Уильям умрет, а ей самой придется еще раз вступить в единоборство с жизнью. Все эти дни она пыталась молиться, чтобы господь послал Ризе победу, хотя понимала, что возносить такие мольбы грех. Но что-то она должна была делать, иначе, казалось ей, у нее разорвется сердце. И она верила, что бог простит ей этот грех. И все же теперь, когда настал день скачек, в душе у нее не было веры в то, что бог исполнит ее просьбу. Но и поверить, что Уильям умрет, она тоже не могла. Ум ее был в смятении.

Она заглянула в «Рога и колокольчик», чтобы спросить, который час, и очень удивилась, узнав, что на целых полчаса ошиблась в своих предположениях. Скачки уже начались; копыта Ризы решали сейчас судьбу ее мужа: будет он жить или умрет? Скоро по этим проводам прилетит весть. Провода отчетливо прочерчивали сизую голубизну неба. Какие из них бегут отсюда в Ньюмаркет — эти или те? Какие…

Показалось красное кирпичное здание. Один больной медленно брел по дорожке спиной к Эстер, другой присел на скамейку отдохнуть. Эстер припомнилось, как шестнадцать лет назад больные так же бродили здесь по дорожкам и так же устилали землю осенние листья… «Когда же появится первый мальчишка-газетчик», — без всякой связи с предыдущей всплыла в ее голове мысль, Уильяма в саду не было. Он там, наверху, за этими окнами. Бедняга! Она ясно увидела, как он сидит за одним из окон и, быть может, поглядывает, не идет ли она. Но ей нет смысла подыматься к нему, пока она не узнает, как прошли скачки. Надо дождаться газеты. Она принялась бродить возле больницы, прислушиваясь, не раздастся ли крик газетчика. Напряженное ожидание заставляло ее время от времени принимать какие-то доносившиеся с улицы возгласы за роковой крик: «Победитель скачки! Победитель! Победитель!» Еще несколько минут, и этот крик разлетится по всему городу. Эстер прибавила шагу. Нет, опять не то. Внезапно этот возглас прозвучал у нее за спиной. Она поспешила за мальчишкой-газетчиком, но ей не удалось его догнать. Повернув обратно, она увидела другого. Она дала ему полпенни и взяла газету. И только тут сообразила, что надо было спросить мальчишку, какая же лошадь выиграла. Но мальчишка не слушал ее, он уже перебежал через дорогу и продавал газету мужчинам, вышедшим из пивной. Эстер направилась к больнице, вошла в ворота. Не может она дать Уильяму газету и ждать, пока он прочтет ей, что там написано. Если весть дурная, это может его убить. Она сначала должна узнать все сама, чтобы, взглянув ей в лицо, он уже приготовился к худшему. Она протянула газету привратнику и попросила прочесть ей вслух.

— Ежевика, Козырной Король, Юное Упование, — прочел привратник.

— А Риза не выиграла? Вы хорошо посмотрели?

— Конечно, хорошо! Вот же тут, читайте.

— Я не умею читать, — сказала Эстер и отвернулась.

Неудача оглушила ее; все окружающее вдруг потеряло реальность, она стояла в растерянности, не зная, на что решиться, и несколько раз повторила про себя: «Ничего же не поделаешь, надо подняться наверх и сказать ему, что же я еще могу…»

Лестница была крутая, и Эстер поднималась по ней медленно; на первой площадке она остановилась и поглядела в окно. Какое-то жалкое создание с впалой грудью с трудом тащилось по лестнице позади нее, останавливаясь почти на каждой ступеньке; в пустынном лестничном пролете гулко отдавался сухой кашель.

«Обычно они кашляют не так громко», — пронеслось у Эстер в голове, и она стала думать о том, как сообщить Уильяму злую весть. «Ему так хотелось дожить до того дня, когда Джекки станет на ноги. Он ведь надеялся, что мы всей семьей сможем поехать в Египет и он там совсем поправится, — ведь там так много солнца. А теперь он уж, конечно, настроится на то, чтобы помереть в ноябре, когда начнутся туманы». В голове у нее почему-то все внезапно прояснилось, и она была удивлена, заметив, как четко и бесстрастно работает ее мысль, но, когда она свернула на последнюю площадку лестницы, все вдруг перевернулось в ее душе. Нет, она не сможет сообщить ему эту весть! Это слишком жестоко. Она остановилась, пропуская мимо себя больных, и, оставшись наконец совсем одна на площадке, поглядела в темный провал. Она почувствовала, что ее тянет броситься туда, вниз. Все, что угодно, лишь бы избежать того, что ей предстояло сделать! Но она быстро поборола приступ малодушия и твердо зашагала по коридору. Длинный этот коридор, казалось, вел через все здание, пол и панели были здесь из такого же натертого до блеска темного дерева, как и перила лестницы. Вдоль стен стояла скамейки, и в плетеных креслах, стоявших в оконных нишах, лежали исхудалые люди с изможденными лицами. В коридор выходили двери больничных палат — каждая на шесть-семь коек. Все двери стояли настежь, и когда она проходила мимо одной из палат, ей невольно бросился в глаза мальчик, сидевший на постели. Волосы у мальчика были коротко острижены, и Эстер увидела бледный череп, бледную маску лица и жуткий своей отрешенностью взгляд.

В конце коридора было окно, и Уильям сидел возле него и читал книгу. Он первый заметил Эстер, а она, увидав его, невольно приостановилась. В руке у нее была газета, и, сделав еще шаг, она поняла, что он уже обо всем догадался по ее лицу.

— Она, значит, не выиграла, — сказал он.

— Да, милый, она не выиграла. На этот раз нам не повезло. В следующий раз…

— Следующего раза не будет, по крайней мере, для меня. Когда начнутся скачки, я буду уже далеко. Ноябрьские туманы сделают свое дело. Я это чувствую. Теперь у меня вся надежда на то, что хоть недолго ждать. Всегда лучше знать правду и приготовиться к худшему. Со мной, значит, все кончено, так ведь? Спасенья, значит, нет, и теперь, когда начнутся скачки, я уже буду гнить в земле. Больше мне не поставить ни на одну лошадку и не принять ни одной ставки. Как все-таки странно! Эх, если бы только эта кобыла выиграла!.. Я так и знал, черт побери, что она не выиграет, если я заберусь в эту больницу.

Потом, заметив страдальческое выражение ее лица, он сказал:

— Нет, верно, ничего бы не изменилось. Видно, так суждено, и чему быть, того не миновать. Мне пришло время сойти в могилу, и я все время знал, что так оно и будет. Египет все равно не помог бы мне. Я никогда, сказать по чести, в это не верил — пустые всё были надежды. Ты думаешь, я неправду говорю? А вот взгляни сюда, знаешь, что это за книга? Это Библия. Теперь ты видишь — я давно знал, что моя песенка спета. Я знал — не могу тебе объяснить почему, но только я знал, — что Риза не выиграет… Это ведь всегда как-то знаешь наперед. Даже когда я ставил на эту кобылу, у меня не было в нее той веры, как бывало прежде с другими лошадьми. И с каждым днем это чувство росло. Почему-то мне казалось, что счастью не бывать, и сегодня я уже ясно почувствовал — все пошло прахом, и попросил, чтобы мне дали эту книгу… Какие прекрасные тут есть мысли.

— Да, конечно, конечно, Билл. Вот увидишь, тебе никогда не надоест читать ее.