— Он очень здоровый с виду, твой малыш.

— Да, он и в самом деле здоровый, ничего-то у него не болит, ни на что-то он не жалуется. Ни у одной матери нет сыночка лучше моего. Но бедная наша мама! Дженни, подумай о нашей бедной маме!

— Я думаю о ней, Эстер. Но не могу же я не глядеть на твоего ребенка. Он похож на тебя, Эстер. У него такое же выражение глаз. Только я, мне кажется, нипочем не стала бы обзаводиться ребенком — слишком дорогое удовольствие для того, кто беден.

— Бог даст, мой ребенок ни в чем не будет терпеть нужды, пока я в силах работать на него. А для тебя, Дженни, моя судьба — хороший урок. Я надеюсь, ты всегда будешь порядочной девушкой и не собьешься с пути. Обещай мне.

— Обещаю.

— Теперь, когда бедной маменьки не стало, а отец вечно пьян, у нас дома будет еще хуже, чем прежде. Ты, Дженни, старшая и должна приглядывать за малышами и, как только сумеешь, удерживать отца от пьянства. Меня с вами не будет. Я, как только поправлюсь, должна устроиться на место.

— Вот затем я к тебе и пришла. Отец собрался уехать в Австралию. Англия ему опостылела, работу на железной дороге он потерял, ну и решил уехать. Все уже устроил: но в агентстве ему сказали, что нужно уплатить по два фунта с головы, а для такой семейки, как наша, это, сама понимаешь, куча денег. Так что, похоже, меня хотят бросить здесь. Отец говорит, что я уже большая, сама могу о себе позаботиться. Вот если я раздобуду денег и уплачу за себя, тогда он не прочь меня взять, а без денег — нет. Ну, я и пришла к тебе.

Значит, Дженни пришла просить у нее денег. Но Эстер не могла ничего ей дать, и она задумалась над тем, как внезапно все это произошло: вот она уже остается совсем одна без семьи. Эстер не знала, где находится Австралия, но ей смутно припомнилось, как кто-то говорил, что добираться туда надо месяцами. Значит, теперь все близкие покидали ее: они поплывут на большом корабле по большому морю и с каждым днем будут уплывать от нее все дальше и дальше. Она ясно увидела перед собой этот корабль; от махающих рук и развевающихся носовых платков он казался каким-то живым существом… Она видела их всех там на палубе — Дженни, Джулию и маленькую Этель. Но вот корабль вышел из гавани, и она перестала различать их лица; вскоре он был уже далеко среди широкого водного простора — и его летящие паруса стали не больше крыла чайки; еще немного, и это уже едва заметная точка на горизонте — она мелькнула в последний раз и скрылась.

— Почему ты плачешь, Эстер? Я никогда не видала, чтобы ты плакала. Прямо даже не верится.

— Я очень ослабела. Смерть маменьки разбила мне сердце, а теперь еще, оказывается, я никого из вас больше не увижу!

— Это, понятно, тяжело. Нам тоже жуть как будет тебя не хватать. Но я тебе о чем толкую: отец не возьмет меня с собой, если я не раздобуду двух фунтов. Ты же не захочешь, чтобы я осталась здесь одна, всеми брошенная, правда, Эстер?

— Я не могу дать тебе денег, Дженни. Отец и так забрал у меня слишком много. Не знаю, как сама-то перебьюсь. У меня осталось всего четыре фунта. Я не могу отдать деньги и отнять их у моего ребенка. Одному богу известно, как мы будем жить, пока я не устроюсь на работу.

— Да ты уже почти совсем поправилась. Но раз ты не можешь мне помочь, значит, ничего не поделаешь. Только куда я теперь денусь? Отец не возьмет меня с собой, если я не раздобуду денег.

— Ты говоришь, агентство требует по два фунта за каждого?

— Ну да.

— А у меня четыре фунта. Если бы не малыш, мы могли бы поехать обе; мне кажется, они не должны брать денег за грудного ребенка.

— Не знаю. А что скажет отец? Ты же знаешь, какой он.

— Это верно, он меня не захочет взять, я ему не родная. Но, Дженни, дорогая, как ужасно остаться совсем одной. Бедная мама умерла, и вы все уезжаете в Австралию, и я никогда вас больше не увижу.

Беседа оборвалась. Эстер переложила ребенка к другой груди, а Дженни напряженно думала, что сказать такое, что помогло бы склонить сестру исполнить ее просьбу.

— Если ты не дашь денег, меня бросят здесь. Не везет же мне, — говорят, в Австралии девушка может очень хорошо устроиться. Не знаю, что со мной будет, если я останусь здесь.

— Тебе надо поступить в прислуги… Мы тогда будем с тобой видеться иногда. Жалко, что ты не умеешь стряпать, тебе бы легче было подыскать себе место.

— Я ничего не умею делать, кроме собачек, а этими собачками я уже сыта по горло.

— Ты можешь наняться прислугой куда-нибудь в меблированные комнаты.

— В меблированные комнаты? Нет уж, спасибо. Ты сама знаешь, что это за работа. Удивляюсь, зачем ты мне такое предлагаешь.

— Так что же ты думаешь делать?

— Может, попробую устроиться статисткой в пантомиму, если возьмут.

— Ох, Дженни, не делай этого! Ты же знаешь, театр — греховное занятие, нам же всегда так говорили.

— Ну и черт с ним, что греховное! Стану я слушать, что там разные ваши Братья-святоши говорят!

— Ладно, не хочу с тобой спорить, сил у меня нет, и для молока плохо. — Помолчав, Эстер вдруг добавила, словно разговор этот навел ее на какие-то мысли: — Я надеюсь, Дженни, что ты не наделаешь глупостей, — мой пример должен уберечь тебя. Ты всегда будешь порядочной девушкой, верно?

— Буду, если не собьюсь с пути.

— Как ты можешь говорить такое, едва схоронили нашу бедную маму!

Дженни так и подмывало сказать: «К лицу ли тебе с незаконным ребенком на руках читать мне проповедь», — но, зная горячий нрав Эстер, она воздержалась от таких рискованных слов и сказала только:

— Я не говорю, что вот прямо сегодня вечером побегу на панель, но только одинокой девушке в Лондоне, хочешь не хочешь, легко сбиться с пути, особенно когда ее и поддержать-то некому.

— Нет, девушка всегда может сохранить себя. А если собьется с пути, никто в этом не виноват, кроме нее самой. — Эстер произнесла эти слова почти механически, но внезапно мысль о собственной судьбе заставила ее прибавить: — Я бы дала тебе денег, но не могу из-за ребенка.

— А я знаю, что ты распрекрасно можешь обойтись без этих денег. Иначе я бы не стала у тебя просить. Ты же можешь хоть сейчас заработать фунт в неделю.

— Фунт в неделю? Это как же?

— Если пойдешь в кормилицы. Да еще и стол у тебя будет бесплатный.

— Откуда ты это знаешь, Дженни?

— Одна подружка мне сказала: она лежала здесь в прошлом году, а потом устроилась кормилицей, и ты тоже можешь устроиться, если захочешь. Представляешь: шесть месяцев будешь получать по фунту в неделю, и на всем готовом. А мне одолжила бы денег, и я бы поехала в Австралию вместе с нашими.

— Я дам тебе денег, если то, что ты сказала, правда.

— Так это очень просто — спроси экономку, правду и говорю или нет. Обожди, я позову ее. Послушаешь сама, что она скажет.

Не прошло и минуты, как Дженни уже возвратилась вместе с благообразной женщиной средних лет. Несколько раздраженное и озабоченное выражение ее лица говорило о том, что у нее дел по горло, а ее слишком часто от них отрывают. Она еще не раскрыла рта, по на лице у нее уже было написано: «Ну, в чем дело? Выкладывайте быстрее».

— Мать у нас умерла, ее схоронили на прошлой неделе, и отец со всеми малышами задумал уехать в Австралию. Он говорит, что ему теперь здесь нечего делать, а там жизнь легче. А меня он не может взять с собой. В агентстве требуют два фунта с головы, и он едва наскреб денег, а двух фунтов не хватает. Ну, раз я самая старшая после Эстер, а она ему не родная, так он говорит, что мне придется остаться, что я уже большая и сама могу себя прокормить. Только это ведь очень трудно для девушки, а мне едва шестнадцать минуло. Вот я и подумала: пойду-ка попрошу сестру…

— Но, моя дорогая, какое мне до всего этого дело? Я же не могу дать тебе двух фунтов и отправить тебя в Австралию! Ты зря отнимаешь у меня время.

— Выслушайте меня, миссис. Я хочу, чтобы вы объяснили моей сестре, что можете устроить ее кормилицей, и она будет получать фунт в неделю — так им всем платят. Я ей это толкую, а она мне не верит, а вот если вы ей скажете, так она даст мне два фунта, и тогда я смогу уехать с отцом в Австралию, а там, говорят, девушке куда легче устроиться.