− Ну-с, приглашаю! – широким жестом Авров указал на клеёнку, отяжелённую закусками.
«Да, всё так: суетный человек суетен даже перед смертью», - утвердился Алексей Иванович в прежней своей мысли, наблюдая, как Авров с каким-то даже преувеличенным аппетитом откусывает, обнажая зубы, от сохранённых в свежести бутербродов, в торопливости жуёт, двигая желваками широких скул.
− Коньячку выпьешь? – Авров с привычной аккуратностью налил в стаканчик из-под термоса. – Ах, да. Ты ж не пьёшь! – вспомнил он, и с такой обжигающей пронзительностью взглянул прямо в глаза, что Алексей Иванович безошибочно определил, что Авров знает, зачем он, Полянин, позвал его к уединённому костру.
«Ну, что ж, тем лучше, - подумал он, вжимая пальцы в прохладную шейку ружья.
Если бы электронной чудо - установкой из лаборатории Кима можно было бы высветить их биополя, то наблюдающему стало бы не по себе от невидимого в обыденности, но уже идущего смертного поединка их биополей. Гудящими от напряжения чувствами Алексей Иванович ощущал, как соприкоснулись, как содрогаются от мощных разрядов в узком пространстве между ним и Авровым противоборствующие энергии их биополей. Он не сомневался, что то же самое ощущает Авров.
Авров, не убирая еду, поднялся, напряжённым взглядом посмотрел поверх костра в близкую поросль березняка, оглядел сидевшего на земле Полянина, ружьё, лежащее поперёк вытянутых его ног.
Потискал ладонями живот, показывая подступившую нужду, с трудно давшейся ему решимостью, вобрав голову в плечи, медленно пошёл от костра к воде, высоко поднимая правую, слегка приволакивая левую ногу.
«А хвостик-то от инсульта остался!» – с профессиональной наблюдательностью определил Алексей Иванович, не чувствуя даже обычной жалости. Он поднял ружьё.
Сердце заколотилось. Удары крови он ощущал в висках, шее, в кончиках пальцев, сжимающих металл стволов. С трудом унял дрожь. Нравственные запреты, снятые необходимостями войны, за полвека обычной человеческой жизни вновь устоялись в сознании. Надо было сделать невероятно трудное усилие, чтобы вернуть себя к законам войны. Он и сейчас пытался убедить себя, что стреляет не в человека. Стреляет в зло, воплощённое в этом человеке.
Костёр разгорелся, огонь раздвинул темноту, высветилась жёлтая от прошлогодней травы пологость берега, нос лодки, приткнувшейся к молоденькому дубку.
Авров, увеличенный темнотой, стоял на самой кромке разлива, и Алексей Иванович в какой-то странной обеспокоенности подумал, что упадёт в воду.
«Впрочем, какое это имеет значение. Хоронить его я не собираюсь», - яснея мыслями, подумал он.
Спина Аврова, обтянутая кожаной курткой, отсвечивала красноватыми бликами. Прямые знакомые по фронту плечи, несуразно тонкие, сравнительно с плечами и спиной, ноги в высоких юфтовых сапогах, какая-то особая с удлинённым козырьком фуражка, отороченная мехом, завершали, словно впаянную в тьму фигуру Аврова.
Алексей Иванович с вновь гулко застучавшим сердцем приложил ружьё к плечу. Точечно светящаяся над стволами мушка остановилась между выпуклостями лопаток, палец привычно охватил изгиб спускового курка. Последний лёгкий нажим и то, что было Авровым, уйдёт в небытие.
Начнёт свой отсчёт другая жизнь Алексея Ивановича Полянина. Нынешний Закон, который служит больше безнравственности, чем человеку, будет против него. Но открытого суда он добьётся. И защищать он будет не себя. Защищать он будет Справедливость, попранную циничностью этого должностного лица, Справедливость, распинаемую им и поныне. Общество обязано прозреть зло, жирующее на несуразностях сползающей с коренных устоев жизни. А с моей судьбой будь что будет. Столь ли важна моя судьба, если общество удушается властью авровых!
Всё это мгновенной чередой пронеслось в мыслях Алексея Ивановича. Явственно он ощущал, как слились палец, холодеющий на спусковом крючке, и его мозг лихорадочно напряжённый в последнем разрешающем приказе. Мозг медлил. Разум, владычествующий в нём, удержал последнее движение пальца. Руки опустили ружьё.
«Что же это я? – спросил сам себя Алексей Иванович, потрясённый своим отступничеством: плечи дрожали, с затылка на спину стекала знобкая холодящая струя. – разум убеждал, разум и остановил?..»
Подошёл, вяло переставляя ноги, бледный Авров, глянул на ружьё, лежащее поперёк колен стволами вниз, опустился на корточки перед костром, с заметной дрожью рук закурил, поглядывая на безучастного Алексея Ивановича.
Авров какое-то время нервно курил, потом поднялся, призывно свистнул. Из ночи бесшумно выступил человек, по-хозяйски, как и Авров, присел на корточки, протянул к огню руки.
Алексей Иванович, вздрогнувший от Авровского посвиста, в удивлении покосился на пришельца, узнал борцовского вида парня, приехавшего вместе с Авровым на базу. Догадался, что парень и был тем вечерним рыбаком, вроде бы бессмысленно исхлёстывающим спиннингом мутные воды.
Явственно почувствовал он опасность, сдвинул руку к шейке приклада. Парень заметил движение его руки, усмехнулся, пощёлкал отогретыми у костра пальцами. Сидел он близко, тупая нераздумывающая сила исходила от плотного его тела, готового в любой миг к броску. Деловито он обратился к Аврову.
− Ну, как хозяин, заканчивать будем? – Круглой головой, обтянутой вязаной шапочкой, он кивнул на Алексея Ивановича. В широкой его ладони будто сам собой появился пистолет.
Авров пристально смотрел, задержав у губ руку с нетающим дымком папиросы. Взгляды их встретились. В неуступающем друг другу соприкосновении взглядов шли секунды. Секунд этих было достаточно, чтобы навскидку расстрелять Аврова и его телохранителя. Но в сознании Алексея Ивановича что-то уже переменилось. Вся бессмысленность долгого мученического пути к этой роковой минуте увиделась ему. Он расслабил руки.
Авров теперь с видимым наслаждением курил, не сводя глаз с Полянина. Выпустив длинную струю дыма, как бы отвечая и телохранителю и своим мыслям, он медленным голосом произнёс:
− Он всё-таки не выстрелил. Жора… Значит…
− Ничего не значит, - мрачно отозвался человек борцовского вида. – Ружьё на тебя, хозяин, он поднял. Не выстрелил потому, как не дурак. Сообразил, что патроны холостые. Будь по-другому, выстрелил бы. Это точно, хозяин!
Только теперь уловил Алексей Иванович, почему Авров оставил ему в лодке свой патронташ. Уяснил и – в который уже раз! – подумал: « Нет, не прост ты, Авров! Ох, не прост!..»...
Неторопливым движением он открыл стволы своего «Зауэра», из патронников извлёк оба патрона, один бросил Аврову, другой – мрачному телохранителю.
Авров поймал патрон, повернул, увидел свинцовую головку «Жакана». Лицо его застыло, белые усы под широким коротким носом стали невидимыми даже в красноватом отсвете костра, капли пота заблестели на выпуклых висках.
− Вот так, Авров, - в охватившем его безразличии к тому, что свершилось и могло ещё свершиться, проговорил Алексей Иванович.
− Если бы я выстрелил, не тебе решать бы мою судьбу.
Авров медленным движением отёр пальцем один, другой висок, долго оглядывал папиросу, вытащил из мундштука, щелчком отправил в огонь, сказал высоким напряжённым голосом:
− Тебя, Полянин, ни бог, ни чёрт не разберёт. Умом не обделён, а дурью всю жизнь маешься… Я ж тебе безбедную жизнь готовил. Да, вижу: корм не в коня. Чокнутый конь попался!..
Авров в раздумье покусал всё ещё подрагивающие губы, сказал, ожесточая голос:
− Всё, Полянин, забавы кончились. Устал я от тебя. С войны у барьера топчемся. Кому-то пора и выстрелить!.. Всё в благородство играешь! – он подкинул на ладони патрон, отяжелённый пулей. – А мы из породы крутых. Свои у нас понятия о жизни. Потому, извини, но распорядиться тобой придётся не по-благородному… - Авров взглянул холодно, беспощадно.
Как бы ни был Алексей Иванович убеждён в бессмысленности всего, что происходило сейчас в ночи, он пожалел в это мгновенье, что сам оставил себя безоружным.
Жизнь порой удивительно точно повторяет то, что когда-то уже было. Давно, давно, в тягучие дни плена, Леонид Иванович Красношеин вёл его в карьер, на место расстрелов. И как тогда, в карьере, приготовляясь к неизбежному своему концу, удивляясь охватившему его тоскливому безразличию, он и теперь проговорил про себя те же самые слова, которыми тогда пытался примирить себя со смертью: «Это же не страшно. Удар пули – и всё». Всё же дико было увидеть бесчеловечное прошлое, возвращённым сюда, к согревающему теплом костру. В остро почувственной горечи Алексей Иванович усмехнулся.
