Мирские заботы все годы шли бок о бок с заботами родительскими, - свято исполняла Васёнка слово, жарко выдохнутое в первую их брачную ночь с Макаром. Людностью полнился дом: детки, один на руках, другой в ногах. Третий – на подходе. Четыре девчонки, пятым, наконец-то Макаров наследничек, Борька, появился. Всё это ещё при Лариске да КатенькеГодиночке – не дом, сад детский: озорство, галдёж, суета до ночи. Когда б не волюшка вкруг дома, негде бы приклонить и головы к Макарову плечу!..

Как ни велики колхозные заботы, а родительские при себе держат: девчонки растут, ровно грибы на сугреве. Вчера, вроде бы ещё кукол наряжали, сегодня, глянь, женихи на уме.

Лариска по селу повертелась-повертелась, а выглядела городского парня, из строителей, с готовой уже квартирой, что по догадке Васёнки, и расположило Лариску.

«Он, мам, на руках меня носит!..» - уверяла. Вот и доносил её, мужичок! Руки на бутылку уронил. Впору самого на себе таскать. А Лариске лишь бы деньги! Не печалится, по барахолкам бегает , что-то, где-то себе выхватывает. То сапожки, то шляпку, то пальтишко модное. Как была в детишках: «всё себе» - даже спала, крепко обняв себя ручонками! – так и поныне одно на уме: форсом кому никому голову задурить!..

Вот, Катюшка-Годиночка, вроде бы и не родная кровь, а по душевности вся своя. Взрастала с грустиночкой, да умишком радовала. Думкой жила на доктора выучиться, так, без шума, - не то, что Лариска! – и через институт прошла. Теперь вот, под Москвой, в особом санатории детишков нездоровых к жизни возвращает!..

Васёнка, бывая в столице, не упускала возможности навестить Катюшку, и каждый раз сокрушалась: всем-то взяла милая доченька, и приглядностью, и отзывчивостью, и умелостью. А вот пару себе на жизнь не сыскала.

− Ну, что ты, мама, переживаешь! – успокаивала Годиночка, улыбаясь грустной своей улыбкой. – В том ли счастье, чтоб кого-то мужем назвать? Вот человека встречу, тогда уж!..

− Всё верно, доченька. – думала Васёнка, да лягко ли, после такой войны страшенной достойного человека углядеть? Знаю, как тяжко с нелюбимым быть, а в одиночестве-то ещё тяжелее!..

Болело сердце за Катюшку, да разве в таком деле поможешь родительским умом?..

Вот и Валюшка, первая от Макара деточка уже заневестилась. Яблонькой вся цветёт! И тоже мысли полохаются: ладно ли судьба сложится? Не споткнётся ли на порожке, как довелось самой Васёнке споткнуться?..

Любашка, Верка да Надюшка ещё от дома ни на шаг. Эти ещё порадуют голосками живыми да играми-забавами. Ещё потаскают из лесу ягод да грибков, с уроками ещё насидятся в трогательной, почти взрослой озабоченности. Вот Борька, припозднился, каким-то чудом попал в плотное девчоночье окружение. Видать, последний наследничек у них с Макаром. Весь в отца, всё чего-то соображает, всё в молчунах ходит, а заговорит – таким ли вразумляющим басом, что в пору изумиться: откуда такое наследство к ним в род пожаловало?..

Там заботы, тут заботушки, когда-то одолеет их человек? Как-то из города возвращалась в усмерть замотанная, не зарадовалась даже в дом войти. Попросила Лёшу-шофёра перед селом остановиться, вылезла из «Козлика», велела в гараж одному ехать.

Сама к Туношне, в луга пошла. Опустилась на бугор, близ воды, долго сидела, слушала похожий на детский, лопоток переливистых струй. Не осилила даже руки поднять, убрать упавшие на лоб и глаза волосы. До дому добралась, когда огни по селу засветились.

Такой и застал её Макар. Сидела за столом, какая-то потерянная, на себя не похожая.

− Что с тобой? – спросил удивлённо.

− Мысли дурные, Макар. Скажи, зачем всё, что мы делаем?.. Столько годов хлопочем, жизнь без меры растрачиваем?.. Ходим-ездим, ругаемся, выпрашиваем, добываем то на коровок, то на землю, то на дворы, на то, другое, третье… а зачем? К чему всё это?..

Жизни – осталось всего ничего, а мы головы от дел поднять не можем. Вроде и не жили! Ни друг для друга, ни для себя. Как же это, Макар? Зачем всё это?..

Макар потерялся. Не ждал таких мыслей от, казалось, всегда покладистой Васёнки. Как мог, успокоил. А сердце жалостью защемило. Жалея Васёнку сам коровой озаботился. По тихому подымался. Спускался вниз доить, чтоб лишние полчасика Васёнка в кровати полежала. Девчонок пристрожил, чтоб по дому больше хлопотали.

Приятны были Макаровы заботы, да знала Васёнка: своих, мужицких дел у Макара невпроворот. С недельку дала побаловать себя, потом на места всё поставила. Снова влезла в дела домашние, колхозные, в дела общие, людские.

И пошла жизнь, как шла: день забот, минутки радостей.

А на пороге уже стояли беды одна другой горше, из тех которых и умом-то проглядеть невозможно было.

− Была я в «Пахаре» Макар. Да не знаю, сказывать ли?..

Макар только что отмыл руки, в ожидании, когда припозднившаяся Васёнка управится у печи, вытаскивал из посудной горки тарелки, ложки, резал хлеб.

 Васёнка выставила на стол горячий чугун, обмахнулась полотенцем. Поймала вопросительный усталый взгляд Макара, пояснила, вроде бы шутя:

− Ты ж в начальстве! Вдруг не по нраву скажу? И поплатится человек за открытость души. Бывает так-то?

Она разлила по тарелкам зазывно пахнувший упревшим мясом суп, села, в нетерпении хлебнула горячего.

− Голодна же! Росинки за день язык не попало. Всё спёхом, спёхом. Ты-то как?

− Такой же! – скупо улыбнулся Макар. Ел он сдержанно, хотя тоже был голоден и не доволен днём, - Что ни год – переделки, перетряски, речи, обязательства. Нетерпение впереди дел бежит!.. Выхлебав тарелку, попросил добавки, ждал, когда Васёнка сама заговорит. В привычном уже недовольстве к чужим и своим делам подумал: «Чего наковыряла она там, в богом забытом Заболотье?»

Тамошний председатель Фомин был из молчунов. В кабинет входил всегда среди других, прятал своё крупное, немолодое уже тело в дальний угол, оттуда чутко, без молвы, слушал. «Себе на уме», - определил Макар и с тех пор ловил себя на невнятном чувстве настороженности к этому неохочему на слово человеку.

При нынешней своей должности он, как и Первый, с подозрением относился к тем, кто притаивал свой ум. И теперь, уловив Васёнкин интерес к Фомину, припомнил, что в не отпускающих заботах так и не выбрался обозреть безрадостное, судя по сводкам, его хозяйство. Самый дальний, утонувший в бездорожье, среди лесов-болот, колхоз Фомина был в районе чем-то вроде яловой коровы в поголовье числился, молока же от него не ждали. В пример, тем более, не ставили.

Перебрав всё это притомлённой памятью, не ожидая путного от Васёнкиного сказа, Макар попросил чаю покрепче, склонив голову, густо окинутую жёстким, седеющим волосом, сидел, помешивая сахар в чашке. Васёнка вроде бы тоже не спешила с разговором. Убрала чугун, посуду, налила себе молока, включила свет – на воле уже сумерничало. Снова присела к столу, сжатыми в кулачок пальцами подоткнула щёку, глядела на Макара, жалея, думала: «Укатали сивку чужие горки. Скулы выперли, глаза ввалились, одни брови ершатся. По лбу, ровно, плугом прошлись, хоть утюгом разглаживай! Не по тебе, Макарушка, твоя нынешняя тяга. Не по тебе. При тракторах, бывало, песни певал!..»

Разглядывала Васёнка Макара, а сама томилась: страх за Якова Васильевича Фомина удерживал. Макар-то за год новой, своей работы успел напитаться райкомовским духом. Случалось, свирепел даже. Чего допреж не бывало. С людей взыскивал за то, во что, казалось, сам не верил. Мог и теперь трактором загудеть.

Не думала Васёнка, что случайная поездка к Фомину обернётся для неё ещё большей смутой. На очередном занудном совещании один человек, её жалеючи – знал, как переживала она за все несуразицы, что творило начальство с землёй! – шепнул ей на ушко:

− Не поленись, Гавриловна, езжай к Фомину. Душеньку не успокоишь, голову прояснишь.

Не долго собиралась, поехала. И впрямь – душу не успокоила, а вот голову вконец замутила! Сказал ей Яков Васильевич, её принимая: - я ведь тебя, Васёна Гавриловна, ещё Васёнушкой знавал. Через Ивана Митрофановича, друга моего сердешного. Единожды видел, на всю жизнь по-отцовски полюбил!