− Ты чего? – стеснительно забеспокоился Сергей, подошёл, неумело погладил жену по голове. Катюшка смотрела на него снизу виновато улыбаясь, положила ладонь на тугой выпуклый живот.

− Видать, ножкой толкнул! Ничего, ничего, Серёженька. Ступай с Макаром Константиновичем. Срок ещё не дошёл…

В мастерской быстро сделали привычное обоим дело. Вкладыши залили, Макар уже шабрил, прикидывая опытным глазом их толщину, когда всполошно ворвалась в мастерскую соседка Шитиковых, с порога, будто пожаром напуганная, закричала:

− Серёжка! Стервец! Домой. Скорей. Катюха рожает!..

Сергея будто примагнитило к полу, стоял, молоток из руки не выпуская, глядел на Макара, недоумевая. Только когда сказал Макар:

− Беги, Сергей, до больницы, остальное сам сделаю… - сорвался с места, как-то смешно скособоча плечи, заспешил за соседкой.

Шабрил Макар вкладыш, качал головой, думал: - Вот, она жизнь-то! У кого-то тревоги-радости. У кого-то печаль-тоска. Кто-то не по нужде детишек сиротит, - перекинулся мыслью он к Васёнке. – На ферме коровы без корма. Мишка Гущин у себя на печи пьяный валяется. Трактор его где-то в поле, среди снегов, застыло стоит! За Волгой, в светлом своём кабинете Первый строгим звонком кого-то к себе призывает. А Фомин в домишке своём несправедливость переживает. И всё зараз. Всё – жизнь. А мы, с командного нашего верху, всю эту из множеств сплетённую жизнь тужимся в одну линию протянуть!..

Луна на другую сторону неба перешла, когда Макар вернулся к сиротно стоящему трактору. Долго возился, срывая кожу с пальцев, липнущих к захолодевшему металлу. Кряхтя, чертыхаясь, довершил необходимое, долил в картер масло, с собой принесённое. Крутанул пускач, прослушал заработавший двигатель.

Усталый, обмёрзший, кочегарно-измазанный, и всё-таки удовлетворённый, стронул трактор вместе с тяжёлым возом, покатил к родимому Семигорью.

С войны и по нынешнее время Макар знал себя солдатом, по-солдатски исправно исполнял волю командиров и начальников. А тут, в ночном морозном одиночестве, словно сорвал вместе с кожей, прилипшей к стылому металлу, и робость с солдатской своей души. На другой день, притулившись за столом, в тёплом, но зачужавшем уже кабинете, долго вымучивал своё заявление. В конце концов, отбросил мудрёные придумки, написал:

«Прошу освободить меня с должности, в связи с неспособностью к управленческим обязанностям. Есть потребность возвратиться на прежнюю работу механика в колхоз.» - «Всё, - сказал себе Макар. – Отступления не будет». Встал, одёрнул пиджак, поправил ворот рубашки, зачем-то переложил из правого кармана в левый носовой платок, когда-то ещё стиранный, глаженый Васёнкой, взял со стола заявление. В хмурой сосредоточенности прошёл через комнату секретарши, удивлённо на него взглянувшей, медленными шагами направился в главный райкомовский кабинет.

Первый долго молча рассматривал заявление, как будто изучал циркуляр, только что поступивший с самых высоких верхов. Видел Макар, как на выпуклых висках Серафима Агаповича напряглись жилки, запульсировали, зачастили над ударами уязвлённого сердца, руки осветлённые рыжеватым волосом медленно опустили Макарову бумагу на стол.

− Так, - сказал Первый, кольнул из-под суженных век острым пытливым взглядом. – Уж не Васёна ли Гавриловна подвигла на эту бумажку?

Макар не дал подняться обиде, сказал сдержанно:

− Своим умом дошёл…

− Значит, как у Фомина – свой ум выше власти?

− Власть – от должности. Я же с должности, к земле ухожу…

Вроде бы с любопытством вглядывался в Макара Первый, карандашом привычно постукивал по столу, сначала легонько, редко, потом чаще, с нажимом, наконец, отбросил карандаш на стекло, прикрывавшее полированную столешницу, откинулся на жёсткую спинку полукресла, сказал, прищуривая глаза:

− А ты знаешь, что по своей воле от нас не уходят?!.

С силой сжал Макар свои обмороженные пальцы, почувствовал, как лопнули вспухлости пузырей, горячей сукровицей омыло ладони. Вытянул из кармана платок, обмотал ладонь, чтоб по случаю не замарать паркетный пол, поднял своё тяжеловатое тело, впервые с удивлением сознав, что смотрит на Первого не снизу как бывало всегда. Сказал ровно, как говорят капризничающему ребёнку:

− Поступай, как знаешь, Серафим Агапович. Только билет я тебе не отдам, потому как с партией у меня расхождения нет.

К тому же давно хотел сказать тебе: - Не каждый партийный начальник – партия. Умы-то складываться да слаживаться должны…

… В Семигорье Макар шёл с таким чувством, будто на земле был год 1945, и возвращался он в родное село с долгой победной войны. Шёл той же дорогой от Волги в гору, только тогда был июль, и берёзы, саженные рядами вдоль мощённого Вологодского тракта, сказывали, ещё при Екатерине Великой, дружно лопотали на ветру зелёным шумом. Здесь вот и с Васёнкой сошлись тогда после пережитой разлуки. Ныне в снегах и дорога и поля. На зябких берёзах зависли ветви белыми волосами. А на душе, всё одно, июль и победная песня, что через Варшавы и Берлины довела обратно к дому!

К Авдотье Ильинишне не стал заходить. Знал, что баба Дуня не единожды за то время, пока гостевал-горевал он у неё в доме, корила Васёнку, строжила по-матерински за пустую гордую заносчивость. Знал, но молчал, упёршись в обиду, ждал, когда Васёна сама заявится с повинным словом. Но сегодня вроде бы и не было обиды, пошёл дальше, в другой конец села, где стоял его родовой дом, где скоплено было всё семейное его богатство. Взошёл на крыльцо, морозно заскрипевшее, не шибко чистое, видно размётанное Борькиными торопливыми руками, поднялся на мост, и с всё-таки ёкнувшим сердцем, но по-хозяйски уверенно отворил дверь. Перешагнул за высокий порог. Увидел: Враз обернулись к нему лица родных девчонок, в полукруг сидевших за столом. Борька с торжествующим воплем рванулся к нему из горницы, повис на груди. Увидел Васёну, остановившуюся у печи, с полотенцем через плечо. Глянул в глаза, взглядом спросил, взглядом ответила Васёна: понял – дом его ждёт. Сбросил полушубок, навесил в угол, к печи, шапку туда же пристроил, зябко потирая ладони, проговорил ,будто только утром из дома вышел:

− Проголодался я. Не найдётся ли чего горяченького?

Девчонки все враз выпорхнули из-за стола, толкаясь, крича в радости, понеслись в кухонку за тарелками.

Васёнка с места не сдвинулась, стояла, замерев, охватив рукой высокую свою шею, неотрывно глядела на Макара затуманенными глазами. Сказала тихо:

− Ждала тебя, Макарушка. Прости, что не всё вызнала. Сгорячилась. Своё же счастье чуть не порушила!

У Макара молву перехватило. Подойти хотел, обнять, да Борька опять вцепился, закинул голову, оборотил к нему скуластенькую свою мордочку, возопил требовательно:

− Ты, папка, больше никуда не уйдёшь!

Васёнка улыбнулась стеснительно, как бывало в девичестве, одобряя Борьку, радостно потрепала его по волосам.

− Всё, Зоинька! Всё! Последняя тягостная неделя. Обрываем швартовы и вырываемся в просторы вселенной. Где – никого! Только мы с тобой, наша лодочка, вода да небо! Возвращаемся в благословенный шалаш, что был когда-то для нас раем!..

Так говорил, почти кричал в возбуждении, Алексей Иванович, скидывая пропотевшие одежды, наклоняясь над ванной и подставляя разгорячённое тело под охлаждающие струи душа. И Зоя в готовности разделить его возбуждение, стояла улыбаясь рядом, держа на руке приготовленное полотенце.

На служебные заботы до отпуска Алексей Иванович положил неделю. Однако, не выбрался из забот и к концу второго срока. Существовала какаято коварная предотпускная закономерность: люди, с которыми связан был он должностными и общественными обязанностями, узнав о предстоящем его отпуске, дружно и цепко охватывали его неотложными делами и, как бы ни хотелось Алексею Ивановичу оставить их всех в полнейшей удовлетворённости, приходилось всё-таки в дрожи нервотрёпки срывать с себя и недозавершённые заботы.