Зоя молчала, видно, улыбалась про себя, потом мягким, почти Васёнкиным голосом сказала:

− Так и надо любить, чтоб всё, что он делает, тебе в радость! Устал твой Женька, лёг отдыхать, а тебе скучно. Ты злом исходишь: разлёгся, такой-сякой, немазаный! Только и глядеть на ноги твои задранные?!. Знаю, слышала, как охаживаешь свою половину. А мне в радость, что Алёша, наработавшись, прилёг. Я берегу его сон. Найду себе занятие и жду, когда он снова будет со мной, отдохнувший, ласковый… Как-то я раздумалась, сколько же мы вместе бываем, чтоб вот так, глаза в глаза? Совсем крошечка получается. Утром он в дальней комнате, за столом, со своими мыслями, потом на работе с чужими заботами. Получается только в завтрак, в обед, да ужин мы говорим да глазами ласкаемся. Да вот ещё немножко, когда провожаю его на работу да встречаю, идём, разговариваем. Да, бывает, кусочек вечера, если он снова не садится за работу.

И в кровать ложимся, каждый со своей книжкой, больше молча читаем. По времени совсем крохотулечку мы вместе. А вот, поверишь, при всём таком, будто не расстаёмся! Каждую секундочку его чувствую: где он, что говорит, хорошо ли ему, - всё чувствую, всё от него ко мне передаётся, будто приёмнички на одну волну настроены, переговариваемся!..

− Выдумщица вы, тётя Зоя! – голос Ларисы усмешлив, недоверчив.- А вот, давно хотела, да всё робела спросить: не стыдно вам, что он такой вот, после войны, ну, не ловкий – ни бежать, ни танцевать не может?..

− Глупая ты, Лариска! Никак понять не можешь, что он – единственный! На свете нет другого такого. Он там, у себя за столом творит миры, невиданных людей, за которыми идти хочется, - как БОГ… И я – первая вхожу в эти миры, когда ему печатаю, или когда он вдруг разволнуется, рассказывает, что там, в мудрёной голове его творится… Тогда мы такие близкие, ну, как один, неразделённый человек! Такого ни за каким вином, ни в каких танцах не почувствуешь! А когда мы вместе, как муж и жена, он такой любящий, такой любистик – солнышко так не нарадует!

В Лариске, похоже, что-то надорвалось: так бывает, когда своя безрадостность ткнётся в чужое счастье. И Зоя, видно, спохватившись, что наговорила лишку, стала успокаивать расстроенную племяшку. И вдруг сквозь Зойкино увещевание прорвался капризно-требовательный голос Ларисы:

− Тёть Зой, отдайте мне Алексея Ивановича! Хоть на немножко! Отдайте! Я тоже хочу!..

Недобрая тишина установилась там, за окном, и сразу затвердевший голос Зои негодующе произнёс:

− Смотрю, ты не только глупая, Лорка!.. Да пора бы тебе, завидущей понять: чтобы слюбиться с Алексеем Ивановичем, надо быть тётей Зоей!.. А ты – Лорка, губы крашеные. Была с рождения «всё себе», так и осталась… Ух, ты! Забудь про дурь свою!..

Молчание наступило в доме. Алексей Иванович, в растерянности даже потёр себе лоб: трогательная битва Зойки за свою любовь удивила, как-то даже растревожила.

В размеренности устоявшейся семейной жизни он не задумывался, что стоило порывистой, полной чувств Зойченьке его каждодневное уединение, его прикованность к столу. Ведь приходилось ей оберегать рабочие его часы не только от назойливых телефонных звонков, самоотречённо оберегала она его уединение от самой себя, от своих томящих её желаний и порывов!

Её преданность, смирение, терпение, о которых он знал, которые и принимал, как необходимость семейной жизни, как бы даже придавили его покаянным чувством. И пока мысленно он винил себя, приглушённо, уже из другой комнаты, донёсся встревоженный голос Зои:

− А где же Алёша?..

Хлопнула дверь, послышался быстрый топоток ног по ступеням с моста к крыльцу. Не обнаружив Алексея Ивановича под черёмухой, Зоя обежала вокруг дома, появилась у машины. С лицом обиженного ребёнка всунулась внутрь, выговорила:

− Думала к Волге ушёл! Один!.. – подняла голову, заглянула в глаза. – Ну, поцелуй меня!..

Алексей Иванович огладил её волосы, поцеловал в горевшую возбуждением щёку.

− В губы, - потребовала Зоя. Он благодарно прикоснулся губами к мягкости её губ.

− Ну, вот, - успокоено сказала Зоя. – А я запереживала!..

Алексей Иванович, не зная, как ещё выразить свою растроганность, шепнул в пылающее ухо жены:

− Ты, хорошая, Зойченька. Я очень тебя люблю…

Деревенское гостеванье всегда говорливо: собираясь по-родственному или по-соседски, каждый в любопытстве вникает в жизнь чужую, торопится рассказать свою. Откровения обретают характер общий и тут уж слушай не слушай, а говорить не мешай!

За Васёнкиным столом в молчании пребывали только двое: Витька - Витенька, ныне Виктор Гаврилович, да Алексей Иванович.

Виктор от жары, может от привычки не слишком выказывать особое своё положение, скинув китель с погонами полковника, сидел подомашнему, в майке, туго обтягивающей крупное, натренированное тело, охотно чокался гранёной стопочкой, выпивал, всех слушал, но речей не говорил. Один раз, правда, коснувшись рюмки, которую держал в своей руке Алексей Иванович, сказал глуховато:

− За твои успехи, Алёшка! – дав понять, что прошлое помнит.

Алексей Иванович тоже помалкивал, но с живейшим интересом слушал всех.

Возбуждённый встречей и едой, общий разговор однако, не застрял на сельских житейских событиях.

Васёнка сама вывела разговор за пределы обычной застольной беседы. И, как понял потом Алексей Иванович, к тому был у неё свой умысел: хотелось ей поверить свои мысли-горести мыслями Алексея Ивановича, имя которого произносилось неизменно с уважением в области, даже в столице, печатно и – что особенно располагало Васёнку – устно, в дорожных, гостиничных и прочих случавшихся беседах, передающих, как знала она по опыту, более независимо, а потому и более точно истинное отношение людей к тому или иному человеку, живущему на виду.

Из Зойкиных откровений в дни её гостеваний, она в общем-то представляла как и чем живёт любый ещё с давних пор своячок Алёша, теперь не терпелось ей вызнать, что же думает он, уважаемый Алексей Иванович Полянин, про нынешнюю далеко не по правде складывающуюся жизнь.

Он понял всё это потом, а пока, отстранившись от стола, слушал с всё возрастающим интересом рассказ Васёнки о том, как добывала она понадобившиеся колхозу автоцистерны, не в своей безмашинной сельхозтехнике, а у самого, аж, министра!

Рассказывала Васёнка с юморком, проглядывала в котором и притаённая горчинка, и слушать её было наслажденье.

− Всякое дело с нужды начинается, - рассказывала Васёнка. – Вот у нас. Кормов из-за летних непогод недобрали. Зима-зимушка затянулась. А молочко городу во всяки дни, что в лето, что в зиму, вынь да положь!.. Начальство, что в ответе перед городским народом, тоже в беспокойстве, тоже понимает, что у коровы молочко на языке. Дали разнарядку на барду. Да на мальтозу. Дать-то дали, да тут же, как это у нас заведено, телегу поперёд лошади поставили. – пивзавод-то в городе, сто с лишним вёрст от наших коровушек. На бортовке барду разве довезёшь!.. Прикидывали так и сяк, только видим, без цистерн этих самых на колёсах, коровок наших и выделенной подкормкой не усытить. Потолкалась по областным управлениям, - толку ничуть!

«Ты что, говорят, Гавриловна, это ж дефицит! – всё равно что японский телевизор добыть!..» Дефицит, думаю, так дефицит, а где-нибудь да должны быть. Махнула к самому Министру, да не к своему, – у коммунальников, сказали такие машины есть! – Васёнка, раскраснелась от близости той главной мысли, ради которой затеяла весь разговор. Выждав минуту как бы в задумчивости, усмехнувшись чему-то ей уже известному, продолжала, сощурив глаза и недобро вглядывалась во что-то среди стола:

− Важность, как теперь вижу, не в том, что добыла эти самые бордовозы, – хотя и в том забота. Важность в том, как до Министра дошла! Выписываю пропуск и подумалось вдруг: а можно ли простому человеку из каких-то неблизких мест, если нужда случится, до такого высокого кабинета дойти? Дай, думаю, представлюсь простым колхозным человеком в нужду попавшим, - как оно всё получится? И что ты думаешь, Алёша, на первом же шаге о порог споткнулась. Не пускают в здание! Оттуда, из окошечка: кто? К кому? Зачем?.. Взялась толковать, что нужда необычная. Куда там! Будто горох в стену мечу. И пришлось мандат депутатский достать, приехала вроде бы для уточнения бюджетных средств. Прошибло. Иду по этажам, комнат-то, комнат! И в каждой людей-то говорящих, пишущих, считающих…