Каждый знал и своё дело, и общую нужду. Сейчас деревню подбадривают и деньгами и машинами, а толку-то не видать! Всё в распыл, всё без ума. Нет этой самой общей увязки, от которой порядок в государстве. Без ума, всё – без ума, повторила Васёнка горестно, и тут же глаза сощуря от мучающей её мысли, спросила:

− А, может, по уму, Алёша? По тому уму, что не в добро, во зло старается?!.

Забыть не могу, как пожаловался мне однажды директор, чуется важного завода, где-то там, посреди Сибири укрытого. «Понимаете, Васёна Гавриловна, говорит, запланировали мне на второй квартал небывалую продукцию для космической оборонки. Предупредили: головой ответишь! Но скажите, как могу я изготовить продукцию, если нет того, из чего изготовить? Исходный материал может дать один-единственный в стране завод. Но завод этот ещё строят! И в строй введут его, дай Бог, в четвёртом квартале!.. Понимаете, как всё у нас в разлад идёт? И подобный разлад всюду!.. Стыдно признаться, говорит, мысли порой в голову недолжные приходят. Думаю, случись такое, что туда, на самый верх, посадили бы не нашего, не советского человека, со специальной целью навредить нам. Вы знаете, он не мог бы наделать большего безобразия, что творится повсюду теперь…»

Слова расстроенного человека Васёнка передала так сочувственно, что невозможно было усомниться в том, что боль того человека – её боль. Вся она как-то распалилась, глаза её блестели, и горбинка на всегда добром, сёдлышком, её носу – злость лихих людей, - проступила особенно на вид, и оттого смотреть на неё, и безучастно слушать было невмоготу.

Алексей Иванович помрачнел, сидел, опустив голову, будто всё, что выговорила сейчас Васёна, была его виной.

− Не опускай голову, Алёша. Уж до донышка всё прими, чтоб до людей боль-тревогу донести! – Васёна придержала речь, взгляд перевела на Виктора. – А тебе, Витенька, охранителю государства нашего, надобно бы уши прикрыть! А то, не приведи Господь, отчитываться перед начальством придётся за мысли-разговоры наши!

Виктор вроде бы шутливо прикрыл ладонями уши, в тоже время с видимым беспокойством поднялся из-за стола, сказал понимающе:

− Схожу, покурю пока…

Васёна внимательным взглядом сопроводила его до двери, оборотилась снова к Алексею Ивановичу.

− Вот, Алёшенька, какие, ещё горше слова доверил мне знакомый по Верховному Совету дипломат, много по свету ездивший. Горшие те слова сказал ему человек за океаном, один из тех, кто народы свои подымают на борьбу за жизнь человеческую, с надеждой великой на страну нашу глядят. А слова те таковы:

«Ваш лидер заснул за рулём, не сняв ноги с тормозной педали, а вы, вместо того, чтобы вытащить его из кабины или разбудить, прикладываете палец к губам и шепчете: «тс – с – с -с», призывая к тишине…!» Не отсюда ли, Алёшенька, все наши беды?!.

Алексей Иванович, сдавив ладонью подбородок, напряжённо смотрел сквозь очки на Васёнку воспалившимися от душевной боли глазами, низким от волнения голосом проговорил:

− Всё это скорбно. Дико. И всё – правда! Спит, спит, дорогой, всеми любимый. Непробудно спит! А за его спиной страна бедствует, всё, что нажито, расползается. Каждый уже сам по себе. До другого дела нет. Чудовищно!..

Алексей Иванович проговорил всё это быстро, сбивчиво, двигая от лица к столу неспокойной рукой, и, как это бывало с ним в те минуты, когда чувства захлёстывали мысли, встал, глазами отыскивая свою палочку-опору.

Зоя вскочила, выхватила из угла трость, с рукоятью до блеска отполированную его ладонью, ждала с проступившей в лице мукой, пока он выберется из-за стола. Она знала, что ни один такой разговор не проходил для её Алёши бесследно, она как будто в себе чувствовала ноющую в нём боль от всех этих несуразностей жизни, о которых так неосторожно разговорилась Васёнка. Она знала, Алёше надо уединиться, в одиночестве одолеть душевную смуту, она чувствовала это и ждала, чтобы помочь ему выйти.

Выбравшись из-за стола через уступившего ему проход хмурого Макара, Алексей Иванович, глядя на Васёнку, улыбнулся смущённой улыбкой, как бы извиняясь за незаконченный разговор, сказал:

− Душно что-то… На волю выйду… - И когда перешагнул порог и прикрыл дверь, услышал с сумеречного моста почти плачущий голос расстроенной Зои:

− Ну, зачем, зачем ты всё это говоришь! Он и так покоя не знает. Изболелся от всей этой мерзости. А ты ещё на него валишь!..

Алексей Иванович задержался, подтягивая к поясу отпущенные за столом ремни протезов, услышал мягкий, успокаивающий голос Васёнки:

− Эх, сеструшечка! Не знаешь ты своего Алёшу. Чую я его, как себя чую, с тех давнишних ещё пор. Одни у нас с ним печали. И лучше теперь вместе потревожиться, чем потом невозвратно в бяде оказаться…

Алексей Иванович тяжело прошёлся по двору, пристроился под черёмухой на дощатом сиденье качелей, добротно сработанных, видать Макаром Константиновичем для забав ребятни. Прислонился виском к туго натянутой его тяжестью верёвке, тихо покачиваясь, остывая лицом, думал о неожиданных, как казалось ему, откровениях Васёнки.

День стоял щедрый на тепло, белые, по летнему округлые облака плыли по небесной сини в одну сторону, от Волги, время от времени притеняли чередой своей, полудённое солнце, тень наползала, сдвигалась, и снова по всему подворью зеленела светло и радостно поднявшаяся после первого укоса свежая трава.

С заволжских лугов дул ветер, пошумливал в листьях черёмухи, приносил запах сохнущего, незастогованного ещё сена. Напитанный свежестью волжских плёсов запах родной земли настолько был ощутим здесь, у Васёнкиного дома, что Алексей Иванович закрыл глаза, чувствуя в неловкости перед самим собой, как копятся в краях закрытых глаз, под веками, обжигающие слёзы.

В счастливом минутном забытьи увидел он себя, сбегающим в радостном нетерпении с семигорского откоса к Волге, на ходу стаскивающим с себя рубашку, чтобы не теряя лишнего мига, уронить тут же на песок и штаны, и с хода влететь в поднятых снопах брызг в зовущую речную ширь, занырнуть и долго плыть в прохладной упругой её глубине, чувствуя, сознавая молодую свою силу, свою готовность преодолеть всё, что могло бы встать на пути.

Потянулись следом другие видения, теперь казалось, во всём певучерадостной поры. Вот вместе с Витькой они у огромного, как дом, комбайна Макара, гулко стучащего цепями и шестерёнками, пышущего пылью и жаром от долгой дневной работы.

Макар и Женя Киселёва, таскающая своим трактором комбайн по хлебному полю, неразлучны в этих страдных днях лета, и оба в своей стихии, - пропылённые, с потными измазанными лицами, с лоснящимися от чёрного масла пальцами рук. Оба, чувствуя зависть, видя молчаливую мольбу в глазах стеснительных мальчишек, понятливо переглядываются друг с другом, с какой-то отеческой простотой втягивают в свой страдный азарт. Из рук Макара принял он, сжал ещё чистыми незамозоленными руками штурвал довоенного «Коммунара», и первое зерно, намолоченное им с того дальнего поля у Немды, смешалось в бункере комбайна с зерном Витьки, с зерном Макара и Жени. Как просто, как ясно было тогда, как понимали друг друга люди!..

А вот она, верная ему Зойка, удивительная девчонка из удивительной юности, вдруг явившаяся из растревоженной памяти. В белом платьице. На высоком бугре, прижимая к плечу охапку васильков, стоит она, девчонкаЗойка, в трепетном ожидании той, единственной для неё из сотен подвод, на которой увозят на войну её Алёшу. И несётся с высокого холма её отчаянный крик: «Алёшк-а-а-а»… И тут же сливается с другим таким же отчаяннорадостным её криком. И вот уже от домов Семигорья несётся Зойка к нему, стоящему на костылях у одинокой берёзы в поле…

Алексей Иванович открыл глаза, и всё, что когда-то было ушло. Уже не Зойка – глаза возбуждённой Васёнки перед ним, и голос её с горечью взывает к его уму:

− Так что же такое происходит, Алёша? Неужто самим себе ворогами стали?..

Затуманилось певуче-радостное прошлое. Отрезвлённая память из той огромности, что хранилось в ней, стала отбирать, добавлять к Васёнкиному исповеданию свои горестные заметы.