Где-то к полуночи, осторожно, чтобы не потревожить Зою, он надел очки, заложил руки под голову, стал разглядывать звёздное небо. С детства он знал, что если долго и пристально смотреть в межзвёздную запредельность, возникает ощущение движения к звёздам, и возникает это ощущение, когда ты совершенно один, вокруг тишина, и никто нигде тебя не ждёт. Воображением отрываешься от земли, невесомо, медленно плывёшь среди звёзд, звёздным светом очищая душу от всяческих сует. Так бывало в детстве. И теперь, в возвращённых первичных радостях жизни, захотелось до сердечного волнения вовлечь себя в зачарованный звёздный полёт.

До рези в глазах вглядывался он в межзвёздное пространство, напрягал воображение, расслаблял мышцы в старании вызвать в себе ощущение полёта, но ожидаемое ощущение не приходило, и Алексей Иванович, улыбнувшись, прекратил детскую забаву.

«Всему своё время!» - подумал он, и принял, как должное сдвинувшееся в его жизни время. Заглянул в близкое, с полуоткрытыми губами лицо Зои, улыбающейся какому-то радостному видению, подумал с ласковой грустью: «А вот Зойченька сумела бы проплыть среди звёзд! Девчоночья её душа, обоготворяющая мир во всех чувственных его движениях, не изменилась с тех далёких пор. Радость бытия всегда при ней. Она может даже то, что недоступно ему!» Он пожалел, что Зоя спит в этот час звёзд и покоя. Разбудить жену он себе не позволил, хотя знал, что она не обиделась бы, даже если бы он вторгся в её сон. В привычной сдержанности вздохнул, стал слушать всегда осторожные шорохи ночи.

Зоя, как-то удивительно чутко, даже во сне, уловила томящее его одиночество. Не просыпаясь, обняла горячей рукой за шею, прижала его голову к себе, умиротворяя бессонный его дух. Не открывая глаз, сняла с него очки, положила куда-то под лодочное сидение, мягкими, сонными пальцами похватала его лоб, как бы выбирая из его беспокойной головы мысли, стряхнула их с руки, как будто отбросила, прикрыла ладошкой его ухо, заставила забыться сном.

Утреннее озеро Зою очаровало.

− Ой, как красиво! – пропела она, растягивая по своей привычке слова. Приподняла над бортом голову, поправляя смятые сном волосы, жмурясь от бьющего поверх леса в воду уже ощутимо тёплого солнца.

− Тут крокодилов нет? Можно купаться?.. – спрашивала она сморщивая от предвкушаемого удовольствия нос и с любопытством заглядывая в непроницаемо зелёную, пронизанную таинственно расходящимися тёмносерыми солнечными лучиками озёрную глубь.

− Здесь только один крокодил, Зоинька, и тот – твой муж! – с комичной серьёзностью сказал Алексей Иванович, сам радуясь и солнцу, и безлюдью, и особой августовской утренней тишине. Опережая и зазывая своего Зойчика к природным радостям, оттолкнулся сильными руками от скамейки, перекинул тело через борт, упал, раскидав сверкнувшие в солнце брызги, ушёл под воду. Вынырнул далеко от лодки, потряс головой, выбивая воду из ушей, поплыл сильными толчками рук вокруг лодки, подзадоривая уже готовую к прыжку Зою.

Уже на берегу, среди дубовой гривы, взбодрённые водой, свежестью утра, они вскипятили чай, не торопясь, с наслаждением позавтракали. Зоя, не убирая с брезента еду, вся волшебно испятнанная солнечными бликами пробивающимися сквозь густые нависи листьев, хитро улыбаясь, вытянулась, умостив голову на впадинке живота Алексея Ивановича и холодя кожу мокрыми волосами, пригнула к себе его голову, потянулась губами к его губам.

− Ну, целуй же меня! И говори ласковые слова! – потребовала она, как когда-то, в первые годы их супружеской жизни.

− Ты так мало бываешь со мной… Уходишь быстро, приходишь медленно, вымотанный, молчаливый. Даже, когда ты дома, я не могу вытащить тебя из себя!.. Хоть здесь-то ты вернулся ко мне. Ну, целуй!.. И говори хорошие слова!..

Алексей Иванович умел быть ласковым, нежным, сильным, но не умел говорить про чувства. Слова всегда казались ему лишь грубыми отзвуками чувств, совершенно ненужными, когда люди любят. Но здесь, в радости безлюдья, в затенённости дубравы, в возбуждающей близости земли, в запахе увядающих листьев и трав, он вдруг обрёл дар ласковых слов. И целуя, обнимая, лаская сейчас особенно желанную ему Зойченьку, вышёптывал такие трогательные, невообразимо нежные слова, что Зойка зажмурилась от переполнивших её чувств, замерла, как будто совсем перестала дышать.

Потом удовлетворённо лёжа на спине она откусывала от яблока и подевчоночьи озорно заставляла Алексея Ивановича откусывать от того же яблока, и обязательно от того места, где обозначились прокусы её ровных крепких зубов. Она умудрялась даже целовать его, когда он откусывал.

Потом они выпили ещё по кружке крепко заваренного чая, и Алексей Иванович поехал со спиннингом добывать рыбу для ухи.

Уху сварили из двух крупных окуней, для поджарки была и небольшая щучка. И всё они съели в согласии и с аппетитом.

Вечер, ночь, следующий день прошли в тех же чарующих их первозданных радостях.

К концу четвёртого дня Алексей Иванович почувствовал: что-то изменилось вокруг и в них самих. Озеро, лес, тишина уже не освежали, однообразие дней и ночей томило, отдых оборачивался какой-то непонятной отупелостью и раздражением.

Вяло, молчаливо прошёл день. Не захотелось даже ехать к берегу, чтото варить себе на ужин, - сжевали по яблоку, легли спать. Утреннее солнце показалось слишком резким, назойливо слепило. Не поманила и вода с туманцем над голубеющей гладью.

Алексей Иванович долго сидел на корме в странной для него неподвижности, потом всё-таки стряхнул с себя оцепенение, умылся, растёр полотенцем не отозвавшееся бодростью тело. Хотел расшевелить Зою, но увидел неподвижный взгляд, направленный мимо него, смолчал.

Зоя в полном безразличии к солнцу, воде, небу, лежала на скомканной постели, полуприкрыв себя углом одеяла, усталые губы скорбно поджаты. Алексей Иванович старался не смотреть на голые её ноги. «Хоть бы купальник надела!» - подумал, сдерживая раздражение.

Пребывать в таком бездеятельном состоянии он не мог. Заставил Зойку подняться, отвергая её протесты, с шутливой строгостью умыл ей лицо, руки, быстро собрал постель, прибрал по-походному в лодке, сел за мотор.

Он гнал лодку по реке, надеясь движением, преодолением пространства освежить пугающую притуплённость чувств, издали с молчаливой завистью разглядывали рыбаков, терпеливо ждущих своих рыбацких удач. На берегу, одной из речушек, впадающей в полой, насобирали чёрных ягод смородины, на мысе, заросшем березнячком, наломали белых грибов и тут же, у берега, сварили похлёбку, с пробудившимся аппетитом поели. Потом, ещё раз пронеслись по вольному пространству вод, вошли в русло реки, к вечеру оказались точно на том месте, где в первый день пути так маняще опахнуло их запахами сенокосной страды.

Косари за эти дни перекочевали на другие угодья, после них остались шалаши, сбитый из досок стол, скамьи, аккуратный ряд стогов, - чем-то обрадовавшие их следы человеческого присутствия.

Зоя повеселела, ступив на обетованную землю, взгляда уже не прятала, прижавшись к стогу, долго стояла, глядя в луговое раздолье, так напоминающее семигорские дали. Наглядевшись, надышавшись ароматом лугов, подошла к Алексею Ивановичу, молча обняла, виновато потёрлась лбом о его ещё не бритую сегодня щеку.

Спать легли в оставшемся здесь шалаше. Земля отобрала накопленное в однообразии дней раздражение, ночь провели в пахучести свежего сена с прежней доверчивой близостью друг к другу.

На следующий день Зоя снова затосковала. Алексей Иванович видел, как не желая огорчать его, она старалась не показать беспричинное своё раздражение, уходила в луга, собирала уцелевшие среди кустов колокольчики и ромашки, добавляла веточки ивы с уже пожелтевшими листьями, с излишней старательностью составляла букет, молча ставила в консервной банке на стол, - цветы только подчёркивали томящее однообразие их одиночества. Разговаривали всё реже, каждое сказанное друг другу неосторожное слово усиливало взаимную неприязнь.