Не так ли в любви? Можно удовлетворять страсть, как удовлетворяет её в период течки дикий бык или волк, настигнув самку среди лесов, - исполнил позыв плоти и остыл до следующей брачной поры.

Но можно очеловечить и эту природную необходимость! Облагородить её лаской, нежностью, любовным словом, чтобы близость принесла не только удовлетворение плоти, но и трепетную радость духовного сближения, когда и после удовлетворённости физической продолжается во времени радость человеческого общения. И радость этого духовного общения возвышается в конце-концов над всеми прочими физиологическими удовольствиями!..

Да, физиологические потребности любого живого существа, в том числе и человека, первичны. Да, духовность – вторична. И когда мужчина несёт женщине цветы, можно предугадать заложенное в его подсознании ожидание ответной со стороны женщины благосклонности к удовлетворению его физиологического влечения.

Но высота человечности проявит себя именно тогда, когда над природным, привычным, возвысится духовное, человечное начало! Разве не способен человек, если он действительно ЧЕЛОВЕК, испытать радость от увиденной радости другого? От его улыбки, взгляда, благодарного ответного слова? Только ли ожидание первичных удовольствий ведёт человека в его поступках?

Когда я был в отроческом возрасте, да и много позже, великой радостью было для меня только знать, что привлекающая мой взор девочка выделяет меня среди других. Эта любовь издали окрыляла меня духовными наслаждениями, сравнимыми лишь с наслаждением музыкой, живописью, художественным словом!

Не в духовной ли надстройке собраны те высшие радости, которые могут составить истинно человеческую удовлетворённость жизнью, именуемую счастьем?..

Так куда же должен стремиться человек – от первичности к вторичности?.. Или?..

Ох, как трудно духу человеческому одолеть притяжение своей природной основы!

Но преодолел же человеческий разум, казалось бы, неподъёмную земную тягу! Сумел поднять себя сначала в воздух, овладел птичьим полётом. Потом поднялся выше птиц, в стратосферу. Потом силой разума и сотворённых разумом ракет, прорвался во внеохватное пространство Космоса.

Дорого обошёлся человечеству это взлёт, - но – свершилось!

Не так ли и с духовной жизнью человека? Сначала птичий полёт над властными природными инстинктами. Потом стратосфера, потом и Космос, - Духовная Вселенная, диктующая человеческие законы земной нашей жизни.

Многих мучений будет стоить этот духовный взлёт, но свершится!..»

Зоя долго с каким-то даже недоумением разглядывала только что полученный диплом, которым удостоверялось высшее её образование. За невзрачными синими корочками какой-то чередой стояли три и ещё пять – восемь лет! – каждодневных стараний, одиноких ночных часов в кухонке, капризы и обиды недоласканного маленького Алёшки, поистине спартанская сдержанность Алексея Ивановича, которому нет-нет, да приходилось подменять её в домашних заботах. Теперь вот Зоя не могла взять в толк, как может эта синенькая книжица помочь закрепить их семейное счастье?

− Вот, Алёша, я сделала, как ты хотел. И что теперь? – Зоя смотрела недоумевая.

− Действительно, что же теперь? – Алексей Иванович несколько сконфуженно лохматил волосы на многодумной голове. – Не ради же дипломных корочек вовлёк он Зойку-Зойченьку в эту нелёгкую для неё студенческую жизнь? Годы он терпеливо ждал желанного и, наверное, призрачного переворота в духовной жизни дорогого ему человека, ждал, что познанный Зойченькой в долгой учёбе мир человечества, сблизит их не только за обеденным столом или в разгорячённой от ласк постели. Не раз представлялось ему в затянувшихся годах затворнической своей работы, как Зойченька вкрадчиво, на цыпочках, подходит к его столу. Всем своим видом показывая, что ничуть, ничуть не мешает ему думать и писать, облокотясь на стол, с любопытством заглядывает в исписанные им листочки, спрашивает шёпотом:

− Ну, что сегодня пережили твои герои? И зачем так долго ты заставляешь их страдать? Ведь каждому, Алёшечка, хочется счастья! Почему ты не можешь всех сделать счастливыми?!.

Ох, как согрело бы ему душу даже такое наивное её соучастие! Увы! Зоя и теперь, многое узнав из прежде незнаемого, оставалась, как казалось ему, всё той же женщиной, живущей заботами лишь о чувственной и материальной стороне бытия. Когда, отсидев за столом положенные на работу часы, он, наконец, появлялся в кухонке, она не интересовалась творческими его мучениями, а, оживлялась его появлением, с удовольствием и старанием кормила его обедом.

И начинала рассказывать новости, услышанные от соседей, приятельниц, или в магазинах, и тут же, заметив, что он всё ещё погружён мыслями в самого себя, восклицала:

− Алёшечка, ты же не слушаешь! Ты где-то там… О чём ты думаешь?

А разгорячённый его мозг продолжал свою творящую работу, выискивал, заменял фразы, слова, он ещё не воспринимал обыденной жизни. И так недоставало ему в такие минуты понимания и сочувствия тому, чем постоянно он жил!

Он пробовал заговаривать о смысле бытия, в поисках которого проходила жизнь людей, рождаемых творческим его воображением, вдохновлялся огоньком любопытства, который начинал светиться в напряжённых Зойкиных глазах. Но огонёк быстро затухал, Зоя отводила взгляд, дотягивалась до его руки, гладила, говорила, стараясь предупредить его обиду:

− Ты, Алёшечка, очень уж замудряешься! – и тут же отвлекала какойнибудь будничной заботой.

Смиряясь, он думал: так, наверное, устроена жизнь. Кто вступает на путь мыслителя или художника, тот обрекает себя на духовное одиночество, ибо творимое мыслью, словом или кистью, рождаемое таинством внутренних озарений, не может быть зримо для других. Сочувствие и сомыслие обретаются много позже, когда долгий мученический труд уже завершён.

И всё таки вопреки очевидному, так хотелось ему вобрать Зойченьку в свой духовный мир, всю целиком, со всеми её мыслями, чувствами, заботами. Как бы боготворил он её, неотделимую от себя!..

Он уже готов был сказать, как могло бы быть у них, если бы она поняла его в этом его ожидании, но увидел тоскливую опечаленность её глаз и не посмел говорить о себе. Протянул через стол руки, сжал мягкие, безвольные сейчас её пальцы, сказал, что только и можно было сказать:

− Спасибо, Зойченька, за то, что ты сумела!..

Зоя, всё так же опечаленно глядя на него, спросила, с привычной лукавостью растягивая слова:

− И где же оно, твоё «спасибо»?..

Он понял, подошёл, сжал ладонями её щёки, поцеловал в прохладные по-детски приоткрывшиеся губы. Зоя ткнулась лицом ему в грудь, проговорила на тяжком выдохе:

− Если бы ты знал, Алёша, как я устала за эти пять лет!..

Алексей Иванович винясь перед её усталостью и самоотверженностью, прижимал к себе её голову, гладил колечки торопливо подзавитых волос, и по какой-то неисповедимой связи настоящего и прошлого всплывала перед его глазами платформа железнодорожного вокзала, залитая слепящим майским солнцем, и Зойка, несущаяся к нему сквозь людские толпы. Это было время ещё тайных встреч. Убегая от ревнивых глаз освирепевшего мужа, жаждавшая хоть пару часов побыть наедине с Алёшей, она не могла удержать себя, и выехала ему навстречу, на другую станцию, к поезду, на котором он возвращался из очередной командировки.

И вот, она, Зойка, в белой кофточке, чёрной плиссированной юбке, с охапкой тёмно-багровых пионов, с горящими на озарённом радостью лице глазами, несётся сквозь толпы, забившие перрон, к нему, тревожно поджидающему её у вагона. Он видит её, словно ветром несомую к нему, и так сладостно знать что для неё нет ничего вокруг, кроме него. И объятия их так мучительны, так радостны, и пышные багровые пионы, в которых утонули сблизившиеся их головы, скрывают от людей, завистливо на них взирающих, счастливые их лица.