…Из машины нас извлекли, положили на траве друг против друга. С трудом я приподнялся, сел, упираясь спиной в столб. Смотрел сквозь треснутые стёкла очков на перебинтованную голову Зои, на страдальчески искажённое, измазанное йодом и кровью её лицо. Знакомая тупая звень раскалывала голову, всё кричало о том, что прошлое не ушло, что снова мы на войне!

Зоя, с трудом шевеля разбитыми губами, силилась что-то сказать. Я не слышал…

Вот он трагический парадокс жизни нынешней: люди, взращённые на понятиях Добра, Веры и Справедливости, в одночасье сброшены в дикость, в бесчеловечность, в полнейший нравственный беспредел!.. Раны телесные просветляют сознание. Никогда так ясно не виделось мне, что все беды мира начинаются с уступок Злу. В извечном своём терпении мы и поныне уповаем на Закон жизни, долженствующий привести человечество к всеобщей справедливости. А Древо Зла всё разрастается, ветви его всё с большей циничностью исхлёстывают человеческие души.

Что делать нам, бытующим ныне в безнравственности мира?

«Как ни тяжело, а всё одно: действовать надо!» - говаривала умудрённая долгой своей жизнью семигорская женщина Авдотья Ильинишна Губанкова. Даже когда было ей невмоготу, она поднималась с постели, одна, двуручной пилой пилила привезённые ей на дрова берёзовые слеги. Знала: никто за неё не натопит печь, не удержит в доме тепло, не сготовит какую-никакую еду. Действовала она во имя необходимостей своей жизни, но её действование побуждало к действованию других!

Что же мы, бездейственно размышляющие, живущие в разладе с этим вот простым: как ни тяжело, а всё одно: действовать надо?..

Из той войны мы вышли победителями. Но Зло не победили. Зло снова катится по нашим дорогам, расползается по земле, взращивается в наших душах.

Как ни тяжело, а подниматься надо. Надо брать пилу.

Если я отпилю от Древа Зла хотя бы один изранивающий души сук, может, станет легче кому-то из униженных несправедливостью?..

Может, это моё действование окупит все мысли, выстраданные за долгую, нелёгкую мою жизнь? Может быть, это и будет завершением моего земного предназначения, когда-то, ещё в юности, обозначившее себя на праведных дорогах Великой Войны?!

Я должен набраться мужества, должен оторвать от Древа Зла хотя бы один сук. Хотя бы один-единственный сук!..»

Пламя медленно разгорающегося костра разделяло в ночи Аврова и Алексея Ивановича Полянина. Влажный, переменчивый ветер закидывал дым то в одну. То в другую сторону. Авров от дыма отстранялся, отмахивался меховой фуражкой, чертыхался – был в какой-то нервной суетности, как будто знал, что пребывает здесь, у костра, и вообще на земле, в последний раз.

Алексей Иванович, напротив, сидел в неподвижности, в каком-то даже бесчувствии, ссутулив плечи; когда дым наваливался, он только прикрывал глаза, придерживал дыхание, дожидаясь, когда ветер изменится, отнесёт дым в сторону.

Измученность несправедливостью подошла, казалось, к своему пределу. Всё: понимание, горечь, обида, гнев, жалость – всё, как песок взбаламученной воды, опустилось на дно, отяжелив душу, осталась только готовность жертвенно исполнить смертный приговор человеку, сидящему по ту сторону костра, приговор, исполнение которого растянулось на долгих полвека. Зло определилось. Осталось сделать последнее усилие, поднять ружьё, лежащее поперёк бесчувственных его ног – выстрел глухо прозвучит среди весенних вод. Выстрел восстановит попранную этим человеком справедливость.

И почему-то он медлил. Он не мог избавиться от странного ощущения, выстрелив в Аврова, он выстрелит в себя. Ощущение обоюдной смерти было столь отчётливым, что Алексей Иванович в некоторой даже оторопи подумал: а все ли земные дела он как надо завершил?

«Если и был какой-то высший смысл в страдальческой моей жизни,- думал Алексей Иванович, - то, наверное, он только в одном: оставить живущим на Земле стремление, хотя бы одно только стремление к человечности!

От Бога ли завещан мне мой труд, позвал ли ищущий мой дух кого-то из людей к всеобщему добру и справедливости – о том ли теперь забота? Да, труд мой не завершён. Жизнь, похоже, устала ждать, до срока свела нас в этой роковой ночи. Что делать, у каждого из людей к концу жизни остаётся свой недомётанный стог!

Только вот Зойченька… Думать не думает, что могу я не вернуться с этой охоты. Выстоит ли она в одиночестве? Захочет ли выстоять?..

Обострённая память выхватила из прошлого один из дней, когда в шкафчике, среди груды бумажек, на которых записывала она понравившиеся ей мысли умных людей, он нашёл много пачек снотворных таблеток, аккуратно перетянутых резинкой. Зоя смутилась, когда он спросил: зачем это тебе? Смутилась, засуетилась, отобрала, куда-то перепрятала. Он почувствовал неладное, стал допытываться. В конце-концов, разволновавшись чуть не до слёз, она сказала, опалив пугающей чернотой расширившихся зрачков: «Знай, Алёша, если ты умрёшь, умру и я…».

Алексей Иванович чуть не застонал от явившегося видения. Но опятьтаки не пошевелился, даже не отклонил лица, когда от костра будто придушило его плотным едучим дымом.

С горечью, сожалением думал он теперь о прошлом своём спасителе Киме. Был, был Авров в руках Кима! Мог, мог Ким избавить мир от зла, сотканного этим человеком. Так нет, переложил тяжёлую участь отмщения снова на его измученные противоборством плечи!

Авров лежал в клинике Кима в самое мрачное в жизни Алексея Ивановича время, когда по гневному повелению всевластного Геннадия Александровича, уже наносились безжалостные удары по имени и судьбе непокорного писателя Полянина.

Что должен был чувствовать он, когда увидел среди пациентов Кима распластанного в реанимационном отделении Аврова?..

«Вот и отмщение! – подумал тогда Алексей Иванович. И спросил Кима:

− Ты знаешь кто это?..

− Знаю, - с едва уловимой усмешкой ответил Ким. – Один из теневых властителей несовершенной жизни нашей!

− И ты хочешь, чтобы этот властитель вернулся в жизнь?

− Тяжёлый инсульт. Но не безнадёжен.

− Ты можешь сделать так, чтобы случившийся праведный удар стал безнадёжен?

Брови Кима сдвинулись, острый взгляд настороженных глаз почти ощутимо кольнул в самые зрачки.

− Что с тобой Алексей? У известного гуманиста вдруг бесчувственность палача?!

- Когда гуманист поднимает карающий топор над злом – он не палач! – резко ответил он.

И рассказал всё об этом страшном человеке.

− И это воплощённое зло ты хочешь вернуть в жизнь?! – спросил он, ещё дрожа гневным возбуждением, не сомневаясь в высшей правоте своего запоздалого суда.

Ким, откинувшись на спинку стула, сомкнув перед собой длинные гибкие пальцы хирурга. Задумчиво смотрел на Алексея Ивановича. Из-под белой, полотняной шапочки колюче торчали над большими ушами чёрные жёсткие волосы.

После долгого молчания он вздохнул, как бы уходя от тяжёлых мыслей, сказал:

− Забываешь, Алексей, что клялись мы клятвой Гиппократа. К тому ж вопрос сугубо философский. Зло в твоём Аврове – не биологическая суть. То, что ты называешь злом, наслоилось на биологическую основу от несовершенства нашей человеческой жизни. Я обязан спасти его биологическую суть. А уж о его выздоровлении духовном заботиться тебе. Твоё дело утверждать человека в человеке. Ни скальпелем, ни лекарством я этого не сделаю. Здесь нужно слово. Слово и Закон, если отождествлять Закон и Человечность. Ты, дорогой Алексей, отступаешь от своих же принципов. Хочешь расправиться с человеком, а не со злом в человеке!

Ким вернул Аврова в жизнь. Вот он, здесь, по ту сторону костра. Геннадий Александрович, душка милая, всевластный устроитель и развратитель человеческих судеб. Бывший фронтовой старшина санитарного взвода, принуждавший девочек-сестричек делить ложе с комбатами и комдивами. Услужник и трус, сбежавший из боя, простреливший сам себе руку, чтобы выжить и расположиться в послепобедном благополучии. Достиг! Сумел хитроумный услужник, безжалостный осквернитель справедливости!