Когда дым от разгоревшегося костра относило в сторону, Алексей Иванович видел Аврова в отсветах огня. С подчёркнутой артистичностью вынимал он из новенького рюкзака, видно, специально купленного для этой поездки, тщательно подобранные, профессионально упакованные для дороги и бивачного потребления припасы. Под опушкой белых его усов, можно было разглядеть притаённую, будто зажатую в тонких губах, усмешку. Пухлой откормленной рукой он вынимал, раскладывал на клеёнку свёртки, свёрточки, а усмешка с ощутимой долей снисходительности удерживалась в углу его губ, словно памятный фронтовой мундштук.

«Суетный человек суетен до последних минут жизни, - думал Алексей Иванович, наблюдая Аврова. – Неужто утратил он своё звериное чутьё, неужто не ведает, зачем зазвал я его в могильную для него ночь?!.»

Алексей Иванович и теперь не мог избавиться от жара стыда за то послание, которое вымучил и передал с помощью Юрочки Аврову.

Из послания Авров мог понять, что он, Алексей Иванович, жалеет о своём, не до конца продуманном поступке, что не ждал он такой гневной реакции верхов на свою, в общем-то, будничную статью, что готов он принять Геннадия Александровича Аврова у себя, и не только принять, но даже сопроводить поохотиться на весенних разливах.

Трудно далась эта дипломатическая ложь. Но Авров откликнулся, и неожиданно быстро, даже уточнил дату приезда, чем сразу ввергнул Алексея Ивановича в лихорадочное ожидание задуманного рокового шага. Обдумывать расправу над злом, когда ты в отчаянии, и знать, что, вот, уже назначен день, когда воплотивший всё зло мира, но всё-таки человек, должен быть расстрелян твоей рукой, далеко не одно и то же. Надо быть не только готовым к роковым последствиям, но и убедить себя в необходимости задуманного поступка. Ему казалось неподсудной мысль: если власть не в силах избавить общество от зла, то человек вправе сделать это сам…

«Так, что же таишь ты, Авров, за своей застылой усмешкой? – пытался разгадать Алексей Иванович. – Мою или свою беду?!. При готовности исполнить приговор, он, всё-таки, чувствовал смутное беспокойство, памятно похожее на испытанное некогда, когда шли они с Авровым в безлюдной фронтовой ночи, разыскивая свой батальон, ворвавшийся вечерней атакой в немецкое расположение. Авров шёл позади, в руке у него был его маленький пистолет. Тогда Алексей Иванович лишь чувствовал исходящую от трусливого старшины опасность. Теперь он знал по дружескому признанию самого Аврова: ещё бы шагов сто в глухоту безмолвной ночи, и авровская пуля вошла бы ему в затылок.

Помня ту ночь, он даже попытался угадать, есть ли у Аврова припрятанный в лёгкой кобуре у пояса памятный пистолет?

Впрочем, это уже не имело значения: в любом случае он успеет выстрелить первым.

И всё-таки Алексей Иванович медлил. Он не мог понять, что подвигло всевластного Геннадия Александровича согласиться на необычную для него, без свиты и комфорта, дальнюю поездку, оказаться вдруг здесь, у костра, в безлюдье, наедине с бывшим своим командиром, почти уничтоженным нравственно властной его волей?

Никогда не был прост это вечный старшина. Всегда предугадывал каждый шаг свой и чужой. Неужели поверил он, что фронтовой его командир встал перед ним на колени, что готов он пойти к нему в услужение? Неужто поверил в такую невозможную возможность?

Нет, нет, за усмешкой, застылой в углах его губ, нечто иное, не простая удовлетворённость победой над своей человеческой противоположностью. В усмешке, растягивающей его губы, больше жестокости, чем торжества. И не может не быть к тому причины.

Когда на охотбазе, где договорились они встретиться, появилась «Нива» личного представителя президента, из машины вылез не только Авров. Вылез и крепкий, борцового вида человек с рюкзаком и упрятанным в чехол спиннинге. Вёл он себя так, как будто был сам по себе, поблагодарил шофёра, прошёл прямо в дом охотбазы. Но при этом остро, запоминающее глянул на Алексея Ивановича, стоявшего у своей, готовой к отплытию лодки. Острый, запоминающий его взгляд Алексей Иванович уловил, что-то дрогнуло в нём настораживающее. Похоже было, что крепыш этот с широкой борцовской шеей появился с Авровым не случайно.

Авров, однако, не выказал участия к путнику, приветствовал бывшего своего командира, сел в его лодку без боязни, как будто в свою.

По непонятному побуждению Алексей Иванович устремил послушную «Казанку» в самый глухой угол разливов, где обычно охотился в одиночестве сам.

Как обещал он Аврову, им удалось перехватить гусей на позднем вечернем пролёте. Авров стрелял из шалаша, сооружённом на травянистом мелководье, стрелял много, с каким-то вызывающим азартом, как будто хотел показать, что ничуть не обеспокоен мрачным настроением бывшего своего командира.

Алексею Ивановичу, пристроившемуся в лодке у подтопленных половодьем кустов, в полукилометре от Аврова, пришлось тоже сделать несколько дуплетов, чтобы не вызвать излишних подозрений упорным молчанием. Но низко летящие гуси только шарахались и возмущённо гоготали в ответ на его выстрелы. В другое время он, наверное, не остался бы без добычи.

К тому же, с удивлением он обнаружил, что в лодке перед ним чужой патронташ, что стреляет он чужими патронами, что собственный его патронташ, видимо, в торопливости прихватил Авров.

В этой подмене что-то настораживало. Но Алексей Иванович был уже на пределе душевной измученности, подумал, в уже охватывающей его отстранённости от суетных мелочей бытия: «Бывает…»...

Досаждала ему в томительном ожидании ночи и моторная лодка, некстати появившаяся в этой затопленной пустыни, и почему-то задрейфовавшая в открытом пространстве. Подвижная фигурка человека в лодке назойливо маячила в бледных отсветах зари, и странно было наблюдать рыбака, угрюмо и бесполезно исхлёстывающего блесной мутные весенние воды. К тому же рыбак не был любителем тишины – однообразно тупая музычка непрерывно доносилась из лодки, как когда-то модный писк морзянки. В темноте музыка замолкла, но звука мотора он так и не услышал.

Все эти запечатлённые как будто сами собой детали медлительно проходили через сознание Алексея Ивановича, не сцепливаясь в какую-то одну настораживающую мысль. Да, в сущности, ничто другое не имело уже значения – Авров был перед ним, отделённый лишь малым пространством костра, и ружьё лежало поперёк колен – достаточно было двух секунд, чтобы выстрел прозвучал.

Подумалось только с отстранённостью от всего, что осталось там, в покинутой городской жизни, какой переполох поднимется в кабинетах президентской администрации, как затрезвонят телефоны правительственной связи в управленческих структурах МВД, когда вернувшись в город, он свяжется с Главой областной Администрации, и ровным бесстрастным голосом скажет: на волжских разливах, у деревни Пустынь, расстрелян за прошлые и нынешние свои преступления Геннадий Александрович Авров. Там не могут не знать, что в их владения прибыл высокопоставленный столичный гость. Авров и теперь остался высокопоставленным. Меняется власть, меняется жизнь, а милый Генаша по-прежнему, как поплавок – всё наверху! Убеждённость в том, что каждый всегда хочет больше того, что имеет, в авровских руках срабатывает безотказно!..

С тоскливо сжавшимся сердцем подумал и о том, что наверное, успеет попрощаться с Зойченькой, всё объяснит ей, она поймёт, и пройдёт ещё через одну муку из многих, выпавших ей на долю.

− Слушай, Авров, - Алексей Иванович не узнал своего голоса, хрипл и глух был голос. – Сознаёшь ли ты, что вся твоя жизнь – сплошное зло? Вся. И в прошлом и теперь?..

Авров на мгновение замер с тяжёлым свёртком в руке. Тут же его губы-ниточки под опушкой белых усов сложились в подобие улыбки.

− Знаешь, командир, я проголодался! – Он сказал это с насмешливой досадой, сладострастно пристраивая очередной шуршащий вощёный бумагой свёрток среди других, уже выложенных на весёленькую, в клеточку клеёнку. – давай перекусим для начала. Потом уж о зле, добре и прочем…

Из рюкзачка, отсвечивающего ремешками, пряжками, он вытянул плоскую бутылочку коньяка, украшенную этикеткой, установил среди развёрнутых пакетов.