Алексей Иванович почувствовал, как тонко, нудно, знакомо зазвучала в голове звень войны. За словами Юрочки было нечто неожиданное и, уж точно, нечистое. Всё, что шло от Аврова, всегда оборачивалось бедой. Но говорить с Юрочкой о бывшем своём старшине, теперь всёмогущим Аврове, он не счёл нужным.

− Надо подумать, - только и сказал, уклоняясь от объяснений.

Юрий Михайлович несогласно покачал головой, потянулся к фужеру, долго смотрел, щурясь, будто раздумывал: пить или не пить. Спросил, не отводя глаз от бокала:

− Понять не могу, чем ты расположил к себе Генашу? Он что, знал тебя прежде?..

Алексей Иванович усмехнулся:

− Очки мои, наверное, понравились!..

− Шутишь!.. А всё-таки что-то у тебя с ним было. Меня не проведёшь!..

Юрий Михайлович с притаённой усмешкой пошевелил влажными губами, сделал движение допить коньяк, вдруг замер, неверным движением руки поставил фужер на стол. Испарина проступила на побледневшем его лице. Он сжался, как-то даже уменьшился в размерах, руками придавил подгрудье.

Алексей Иванович встревожено поднялся, припоминая, где в квартире аптечка. Но Юрий Михайлович уже превозмог приступ боли, осторожно разогнулся, с виноватой улыбкой, так редко появляющейся на угрюмобородатом его лице, проговорил:

− Что-то тут вот прихватывает… Погоди. Лекарство пойду приму, - подобрав полы тяжёлого халата, согнувшись, как-то совсем уж постариковски пришлёпывая по паркету домашними туфлями, прошёл к себе в кабинет, потом в ванную. Вернулся с мокрыми волосами, опустился на прежнее место, сказал, переводя дух:

− Вроде пронесло… Медицину-то не забыл? Может, пощупаешь, что тут у меня?.. – Смотрел он просительно, тень пережитого страха ещё проступала в его глазах.

Алексей Иванович уложил Юрочку на кушетку, осторожно стал пальпировать. Печень, похоже, была в норме. Но у желчного пузыря пальцы ощутили плотное вздутие. Чем настойчивее прощупывал он явно чуждую этому месту опасно напряжённую выпуклость, тем тревожнее ему становилось.

Когда-то, вскоре после окончания ВУЗа, ещё не готовый к серьёзной литературной работе, к тому же неудовлетворённый семейным мирком Наденьки, он всерьёз задумал повернуть свою жизнь – оставить на время писательство и пустоту театрально-городской жизни, уехать в деревенскую глушь, обосноваться где-то в сельской больнице и фельдшерствовать в округе среди людей, живущих простыми крестьянскими заботами. Здесь, думалось ему, он смог бы удовлетвориться практической, нужной людям работой, набраться и житейской мудрости, так необходимой для будущих его книг.

Дабы осуществить задуманное, он должен был подтвердить право на врачебную деятельность, и, при благосклонной поддержке начальства, стал проходить двухмесячную практику в областной больнице. Практикантом был он вдумчивым, дотошным, неотступно вбирал опыт и врачей и сестёр.

Однажды один из хирургов дал ему обследовать больного с уже установленной саркомой печени. И то, что теперь его пальцы прощупывали у Юрочки в подреберье, было один к одному к тому, что ощущал он тогда у памятного ему, безнадёжно угасавшего больного.

Алексей Иванович чувствовал, как рубашка под пиджаком липнет к холодеющей спине. Как ни осуждал он неупорядоченную, бессмысленную, по его понятиям, Юрочкину жизнь, невозможно было сознать, что все земные его радости уже подходят к трагическому концу.

Он сумел удержаться в докторской невозмутимости, озабоченно ровным голосом сказал:

− С печенью, похоже, непорядочек у тебя. Надо бы обследоваться, Юрка. Все эти печени, желчные пузыри – штука каверзная.

− И ты туда же! – проворчал Юрий Михайлович, поднимаясь, запахивая халат. – Нинка канючит о больнице. Сговорились вы, что ли?.. Боюсь я этих больниц, Лёшка. Что глотаешь там, что вколют – туман сплошной. Лежишь, вроде кролика, ушами хлопаешь, а тебе животик, - чикчик, уже вспороли!..

− Ты ж номенклатура! В Четвёртом Управлении тебя быстренько обследуют.

− Бывал. Тоска смертная! Одно развлечение – сестрички. Ох, ах! Наглядишься на стройные ножки под белым халатиком – со снотворным ночь проворочаешься!..

Юрий Михайлович подсел к столу, вытянул из пачки сигарету, стал разминать – пальцы его не слушались, ломали сигарету. Он вытащил другую, держал, не закуривая, поглядывал искоса на расстроенного братца.

− Что замолчал? – Юрий Михайлович смотрел насмешливо.

− Грустно всё это, Юрка! – отозвался Алексей Иванович. – Не думал увидеть тебя таким…

Юрий Михайлович разозлился.

− Не торопись. Ещё неизвестно по кому панихиду закажут! – произнёс он с явным желанием уязвить. С каким-то вызовом взял бокал, выпил оставшийся в нём коньяк, посмотрел замутнёнными глазами, как бы спрашивая:

− Ну, как?

В самое это время появилась Ниночка. Вошла в комнату, потирая озябшие руки. Они даже не слышали, когда она пришла. Увидела Алексея Ивановича, заулыбалась, пошла прямо к нему, по-родственному поцеловала в щёку, погладила непослушно распадающиеся по сторонам мягкие его волосы, открыто выражая радость от встречи с ним. К Юрию Михайловичу не подошла, только взглянула с каким-то усталым безразличием на почти опустевшую бутылку, на фужер, на самого Юрочку, сказала озабочиваясь:

− Проголодались, наверное! Пойду, что-нибудь приготовлю.

От Ниночки напахнуло свежестью морозного дня. Когда она в высоких, на каблуках, сапожках, в сером костюме, плотно облегающем всё ещё стройную её фигуру, выходила из комнаты своей особенной, женственноаккуратной походкой, Алексей Иванович сожалеюще подумал: «А ведь были счастливчиками! Sic transit Gloria mundi!»[1]

Юрий Михайлович уловил его мысль, усмехнулся саркастически:

− Ишь, ты! Ко мне и не подошла!.. – Поднял палец, как бы грозя:

− Ещё посмотрим, кто со щитом, а кто на щите!..

− Рад, рад, командир. Значит, не всё ещё потеряно во фронтовом братстве! – Авров встретил Алексея Ивановича Полянина у дверей, сопроводил к кожаному креслу, с какой-то даже заботливостью усадил. Сохраняя приветное выражение на когда-то сухом, жёстком, теперь располневшем и округлившемся лице с совершенно белыми, прямо-таки молочной белизны усами, пошёл к своему месту. Когда замедленными шагами он обходил громоздкий, почти от стены до стены стол, Алексей Иванович отметил, что у нынешнего Аврова тяжёлая походка состарившегося мерина.

Поглядывая на бывшего своего фронтового командира почти любовно, в то же время с чувствуемой настороженностью, Авров по-хозяйски расположился за столом, которые по наработанному стандарту устанавливаются прежде всего другого в просторных кабинетах первых и вторых лиц по всей партийной и государственной вертикали.

Как во всех подобных кабинетах, к большому столу приставлен был сбоку меньший стол с телефонами и селектором, с лицевой стороны два удобных кожаных кресла разделялись низким поблёскивающим полировкой столиком. Глаз отмечал роскошный ковёр на полу, в углу высокие часы с медленно качающимся маятником, прочие атрибуты основательности, каковыми оснащаются обычно заботами помощника и секретарей столы начальства – матовые настольные лампы, тяжёлого мрамора приборы, хотя век чернил давно прошёл и удобные шариковые ручки заменили гусиные и стальные перья, ну и прочая непрактичная мелочь, перекочевавшая из прошлого в дни нынешние, вроде пресс-папье и пачки разного цвета карандашей, втиснутых в мраморный стакан.

Вкус хозяина в таких кабинетах редко учитывался. Но наблюдательный ум Алексея Ивановича отметил некоторое нарушение общего стандарта. Чугунная статуэтка Мефистофеля в развевающемся плаще на столе у чернильного прибора была явно обретением самого Аврова.

Видимая небрежность в расстановке стульев вдоль длинного стола для совещаний с узким кругом лиц, заполненные окурками пепельницы, неубранные пустые бутылки «Боржоми» у окна под десертным столиком, давали основание предположить, что весь этот кабинет для бывшего старшины нечто вроде фрака, надеваемые на обязательные приёмы, лишь знак приближённости к власти, что жизнь, наполненная истинными интересами Геннадия Александровича Аврова, протекает где-то за пределами этого кабинета.