Чисто по-женски Зойка старалась привязать обретённого своего

Алёшечку к себе, и всегда самой быть при нём, чтобы он послушно принимал все её заботы, знал, что обойтись без неё он не сможет.

Бывало он взрывался, высвобождался от излишней, как казалось ему, опеки. Зойка сникала, уходила в тоскливое молчание. Но едва заметив, что взгляд Алёши подобрел, снова с укоряющей улыбкой приникала к нему, незаметненько, помаленечку, опять начинала приучать его к необходимости своих забот. И всевластно блаженствовала, когда случалось Алексею Ивановичу заболеть! Тут уж он поступал в полное её распоряжение. Лежал в постели обессиленный болезнью, глядел на неё опечаленными глазами, тихий, послушный, каким хотела она видеть его всегда. Слабым голосом говорил добрые слова, покорно принимал её хлопоты, смирялся даже тогда, когда растягивая удовольствие, она поила его с ложечки чаем с малиновым вареньем. Вся сияя от возможности быть заботливой мамочкой при своём дитятке, она подцепляла ложечкой густое, из летних запасов варенье, подносила к вялому его рту, давала запить глотком чая. И тут же, не в силах сдержать себя, целовала сладкие его губы, убеждала страстным шёпотом: «Когда ты будешь совсем-совсем стареньким и таким же вот послушным, буду усаживать тебя в кресло-качалку, закутывать в клетчатый плед и, так же вот, поить тебя чаем. И ты будешь добрым, будешь говорить мне ласковые слова. И мы будем такие счастливые!..»

Алексей Иванович не принимал всерьёз её девчоночий лепет. Но через какое-то время в доме появлялось и кресло-качалка и клетчатый (именно клетчатый! – где-то вычитала она про подобную аристократическую сентиментальность!) плед. И, когда он уже выздоровел и сидел в удобной качалке, читая и поёживаясь от задувающей в оконные щели февральской метели, Зойка торжествующе кутала его в тёплый плед, и, прижавшись, долго сидела рядом, удовлетворённая исполненной мечтой.

Сама Зойка обычно переносила болезни на ногах, излечивала себя одной ей известными способами. Когда же болезнь всё-таки одолевала, и она буквально падала в постель в бьющем её ознобе, встревожено начинал хлопотать вокруг неё уже Алексей Иванович. Но и в болезни она оставалась всё той же девчонистой Зойкой. Он в докторской озабоченности ставил горчишники, растирал скипидаром ей спину, грудь, а Зойка, повлажневшими от жара глазами смотрела на него сквозь спутанные на лбу волосы, говорила, едва шевеля губами: «Ты, вот, трёшь меня, а я волнуюсь! И тебе всё равно!» – добавляла она страдальчески, стараясь улыбнуться. И просила:

− Ты лучше поцелуй меня… Я и выздоровлю!..

Как ни живительно приникла милая ему Зойченька к истосковавшейся чувственной стороне его натуры, как ни услаждала их почти бездумная, им казалось первозданная пора семейной их жизни, Алексея Ивановича всё чаще охватывало тревожное ощущение зыбкости сложившегося благополучия. Он не был уже пылким юношей, рабом любви стать не мог, ему уже приоткрывался иной смысл бытия. Он уже слышал зов иных человеческих высот, зов к труду долгому, упорному, немыслимому среди жизни неупорядоченной. Всё чаще мрачнел он от мысли: не начинает ли повторять он трагическую ошибку прежнего своего супружества?

Теперь он совершенно точно знал, что если они с Зойкой и вышли живыми из дерзостного поединка с разбушевавшейся Волгой, то только потому что рука его не выпустила руль, и разум, предугадывающий все близкие опасности, в каждую из минут выбирал единственно спасительную ниточку курса, по которой только и могло идти крохотное среди разверзшихся громов и вод, их судёнышко.

«Вот и семейная жизнь, - размышлял Алексей Иванович, вглядываясь в растревоженную память – такое же одоление стихий. В большом, и в малом. Даже в самом малом. В будто бы малом! Потому что в самых ничтожных проявлениях семейных отношений отражается либо радость согласия, либо горечь подступающего отчуждения…»

«Так что же всё-таки случилось? – думал Алексей Иванович. Мысли были нехорошие. Они разрушали тот лад, который как-то сам собой, помимо его воли, установился в их с Зойкой жизни. – Что же произошло? – размышлял Алексей Иванович, возвращаясь мыслями к случившейся вчера в их доме дикости. Да, это была дикость, неожиданная, неподвластная ни ему, ни Зойке. В первую очередь, разумеется, ему, он должен был сдержать себя. Вернулся он с очередного, совершенно бесполезного совещания в идеологическом отделе Обкома партии уже раздражённым. Зойки дома не было, на столе увидел записочку на клочке газеты: «Алёшечка, я скоро приду. Целую тебя. З.»

Подобные записочки были Зойкиной потребностью, она оставляла их, когда куда-нибудь убегала и Алексей Иванович мог прийти домой без неё. Зойка жаждала ласковых слов, ласковые слова были для неё, как тепло весеннего солнышка. Он даже в ласках был молчуном.

И оправдываясь, говорил с улыбкой: «Зой, ну, зачем тебе слова! Ты же всё чувствуешь, всё знаешь. То, что у нас – выше слов!..»

Зойка не соглашалась.

− Мне нужны слова, Алёшенька. Я очень хочу добрых слов!..

И писала такие вот записочки. И требовала, чтобы он тоже оставлял свои. «А что-то в этом есть, - думал Алексей Иванович. – Всего-то пара слов, девчоночье старание напомнить, что и без него она – с ним. А вот поди ж ты, – пахнуло теплом от торопливых слов на газетном обрывке!»

Обедать без неё Зойка не позволяла, и Алексей Иванович, переодеваясь, думал: наверное, в магазин упорхнула с маленьким Алёшкой. Вот уж, где её стихия! Для мужчин – охота, для женщин – магазин. Очень даже похоже. Охотник стреляет, если дичь налетела на выстрел. Женщина покупает, если только в её кармане достанет денег на покупку.

«Хочется, очень хочется!» - вся Зойка в этом.

Алексей Иванович вспомнил, как Зойка распорядилась первой его зарплатой, которую всю, целиком, он отдал ей.

Вернулась домой возбуждённо-радостная, заставила его отвернуться, потом повернуться, предстала в блеске, как казалось ей, удачной покупки. Плащик, в который она облачилась был, на взгляд Алексея Ивановича, не лучше, не хуже тех, что носила половина женщин в их городе, правда, расцвечен был блестящими пуговками, пистончиками, шнурочками, что, как можно было догадаться, и пробудило в Зойке азарт.

Зойкиной внешности плащик не импонировал, она это скоро почувствовала и редко одевала. Плащик долго длил своё существование на вешалке среди прочих непонравившихся, а потому бесполезных, в общем-то, вещей, обретённых вот так же, по вдруг возникшему желанию.

Разумеется, не сама покупка нахмурила его. Зойка почувствовала, что он недоволен, по-своему всё истолковав, поспешила объясниться:

− Я и тебе купила! Вот, - сказала она радостно. – Маичку и трусики!..

Алексей Иванович не знал, то сердиться, то ли смеяться её девчоночьей наивности.

− Скажи-ка, Зоинька, сколько денег у тебя осталось? – спросил он.

− Вот, ещё осталось. Двадцать рублей, - показала она свой кошелёк.

Гасить простодушную Зойкину радость он не посмел. Сказал только, давая самой додумать некоторые особенности новой их жизни:

− Вот на эти двадцать рублей мы и будем жить до новой зарплаты!

Зойка, конечно, по-женски выкрутилась, у кого-то что-то заняла, прокормила всех троих до очередной получки. И ничуть не изменилась, - вся осталась в стихии чувственных порывов! Только теперь, выцелив желанную вещь, она хитренько приводила Алексея Ивановича в магазин, и будто советуясь с ним, склоняла его на покупку.

Алексей Иванович, в общем - то примирительно относился к Зойкиным хитростям: когда что-то решалось вместе, он готов был уступить.

Само по себе подобное женское лукавство не могло стать даже отдалённой причиной того первого в их жизни, дикого взрыва оскорблённых чувств, который случился на исходе дня.

Причина, видимо, к тому была, не могло её не быть, но вовсе не в тех мелочах, какие виделись потрясённой его гневом Зойке.

«Так, что же, всё-таки, случилось?» – в который уже раз спрашивал себя Алексей Иванович. Он как будто страшился ошибиться в причине случившегося, и осторожной мыслью шёл вслед за событиями.