− Помню. Только не пойму: ты, вроде, оправдываешься в своём добром отношении к нему. Он что, разочаровал тебя?..

− Не-ет, - ответил Алексей Иванович и сам почувствовал, как неуверенно произнёс это «не-ет». – А вот ещё, Зой. Ещё один из отшельников, что обосновался в лесу. В бараке, чтоб вне суеты людской писательскую славу обрести. Помнишь, как отчаявшаяся его жена умоляла нас приехать, спасти одичалого супруга? Ведь не без таланта! А как человек – стоять рядом не хочется! Прямо-таки клокочет в нём ненависть к любому собрату по перу. Помнишь, как вытаскивали его в усмерть пьяного из-под стола, оттирали, отпаивали. В больницу устроили. Квартиру выхлопотали. Думали, в других условиях по-человечески заживёт! Ведь, когда трезвел, отличные рассказы писал!

− Ты же и виноват! Нянькался с ним, как с дитём, только что из соски не поил! В статьях захваливал. Все нервы поистрепал себе в издательствах, рукописи его пробивая!..

− Но, ведь, талант, Зой!..

− А человек?.. Может ли писатель, если он совесть людская, быть ненавистником и завистником? Да ещё пьяницей… Нет, Алёша, я всё-таки думаю, Добро должно отзываться добром. Добро в одну сторону плодит только эгоистов. Сколько себялюбцев ты наплодил, Алёша!..

И Борис Васильевич, которого ты вспомнил, не лучше. Ты готов прямотаки себя забыть ради его благополучия. А я, если хочешь знать, скажу: мне он очень, очень не по душе! И в ту ночь, о которой ты вспомнил, я видела то, что постарался не заметить ты. Когда мы отыскали его, сиротно сидящего в машине, ни чуточку благодарности не было в его лице! Он, видите ли, ещё недоволен был, что мы так долго добирались! Как будто ты обязан был ехать в ночь из-за того, что у него что-то там случилось. Он даже не подумал, что тебе во сто крат труднее, чем кому-либо другому! Не нравятся мне такие люди, Алёша. Твоя доброта только портит их. Думаешь, не знаю, что ты неделями сидел, правил его рукописи? Ты даже писал за него! На себе втащил в литературу. И теперь он прилип, и сосёт, сосёт. Ты даже свою зарплату отдавал ему!.. Знаю!..

− Зой, мне кажется, ты не справедлива. Он старается. И понимает, что без помощи ему трудно.

− Эх, ты, Алёшечка. Добромыслик! Когда ты научишься разбираться в людях на житейском уровне! Давно хотела сказать тебе. Думала, сам до этого дойдёшь. Но ты, как пастырь, и думаешь без твоего пастырства люди не проживут… Наверное, должно что-то случиться, чтобы ты, наконец, понял, как безжалостно растрачиваешь ты себя! Полжизни уже растратил на других! Полжизни! Сколько доброго, нужного мог бы ты вложить в свои книги! Ведь написал ты, ну, самую крохотулечку из того, что мог бы! Почему об этом ты не думаешь?..

− Подожди, Зой. Тот же учитель в школе. Разве не растрачивает он себя на других? Своими руками избы не рубит, хлеб не сеет. Но научив, воспитав человеков из мальчишек, девчонок, он их умами и руками творит жизнь!..

− Вот именно: если бы «человеков», - грустно улыбнулась Зоя его оговорке. – Ты же плодишь анти-человеков, эгоистов. Я тебе кое-что ещё напомню. Тоже твой подопечный, Аркаша Снежинский. Сколько ты сидел над его пьесой. Ладно бы редактировал – за него писал! В художественном совете отстаивал. Наконец, поставили. И что? На премьере восседает самодовольный Аркаша в директорской ложе уже с молоденькой актрисойлюбовницей, принимает милостивым полупоклоном жиденькие аплодисменты. А в антракте шествует, надменно подняв голову, тебя не замечая. Да не в том дело! Пьесу-то сняли! Пустышкой оказалась. Литературно ты её вытянул. А суть-то? Сплошная банальность! Зачем растрачивал ты себя, своё время на чужую банальность? Хотел ещё одного эгоиста ввести в литературу?.. Так, по пальцам, перебери-ка всех, кто питает своё тщеславие от твоей щедрости? Жуткое дело! Нет, Алёша, в творчестве не то, что в школе. Ученики – одно, таланты – другое. То, что смог Толстой, смог Пушкин, никто другой не смог. Никто!..

Вот, подожди, изменится что-то, все они – все! – не только не приветят тебя при встрече. Они предадут тебя, Алёша! Предадут, если выгодней окажется что-то другое…

Алексей Иванович едва не застонал, сдавил лежащие на столе руки, сидел, как будто сжимая свою душевную боль: Зоя, сама того не ведая, отнимала последнюю его надежду!

− Что с тобой, Алёша? – Зоя протянула руку, затеребила его встревожено. – Я что-то не так сказала?!.

− Нет-нет, ничего, Зой, - отозвался Алексей Иванович. – Что-то ногу задёргало. Наверное, опять магнитная буря навалилась.

− Наверное, - понимающе вздохнула Зоя. – Только все магнитные дни у меня отмечены. Вот, они, на календаре! И плохой для тебя день будет ещё через неделю. Нет, Алёша, не ноги мучают тебя. Что случилось, Алёша? Почему ты не говоришь мне, что случилось?..

Алексей Иванович сидел, сдавив ладонями голову, мысленно перебирал события последних дней, пытаясь выстроить их в логический ряд, понять, наконец, чем могут они завершится.

− Почему ты молчишь? Я слушаю, Алёша!

− Зой, только не волнуйся, прошу тебя! – сказал Алексей Иванович, чувствуя всю бессмысленность произнесённых слов, он видел, как с побледневшего лица Зои уже пронзительно смотрели её бездонно чёрные глаза.

− Зой, ну, не волнуйся! – повторил он, почти жалобно.- Может, всё это так, погремит и уйдёт…

Зоя ниже склонилась над шитьём, он слышал шуршание нитки, протаскиваемой сквозь ткань, ткань потрескивала от резких движений её руки.

− Я слушаю, - голос Зои приказывал говорить.

− В общем, Зой, ничего такого уж страшного. Та, моя, статья, - помнишь ты печатала?.. – о повороте Северных рек в Волгу. Кому-то там, вверху, очень и очень не понравилась. Ну, и …

− Что – «ну?»..

− Ну, как бывает, когда не оправдываются ожидания каких-то должностных лиц? У кого-то от этого проекта волосы шевелятся. А кому-то, лишь бы миллиарды прибрать под свою руку. Подумай, что случается, когда корысть остаётся с пустыми руками!..

− Подожди, Алёша. Что-то я не понимаю. Не ты же один, многие выступили против этой варварской стройки?!

− Всё так, Зой! Но статья получилась как бы завершающей в общей дискуссии. После неё Проект был исключён из Директив. Гром и молнии обрушились на меня. Звонил Юрочка. Рвёт и мечет. Предупредил, что лихо будет. Кто-то оттуда, сверху, уже едет, чтобы изгрызть меня в нашем же писательском муравейнике. А я вот думаю и не верю, что человеческая порядочность может уступить корысти. Это чиновник с солдатской готовностью исполняет указания, идущие сверху. Но думающего человека, одухотворённого мыслью о справедливости, можно ли заставить пойти против совести? Может ли такое быть, Зой?..

Зоя, прикусив губу зубками, молча, торопливо шила. Алексей Иванович так же молча смотрел, как двигались её руки, как будто они, её руки, всегда помогающие, ласкающие, утешающие, могли укрепить его в его надежде.

Тяжкий вздох он услышал, услышал и горестные в свой адрес слова:

− Эх, Алёшечка! Ты столько прожил! – а всё такой же неисправимый идеалист!.. – Нитка оборвалась от неверного движения её руки. Зоя долго мусолила кончик, долго, невидяще вдевала нитку в игольное ушко. Наконец, продела, завязала узелок. Спокойно, так спокойно, что сжалось у Алексея Ивановича сердце сказала:

− Я всё поняла. Что бы ни случилось, я с тобой. Я с тобой, Алёша!..

Руки её дрожали.

«Боль стучит в моё сердце. Идут часы, ночи, дни, а я не чувствую телесной своей сути. Будто я – не я. Во мне только боль, боль людей, которых никогда я не видел, но вдруг узнал. Боль человеческих бед, заполонивших всю огромность зримого мной мира. Боль мыслящего разума, боль стонущего сердца.

Страшны часы нравственной боли в безмолвии ночей.

Но сегодня во мне дневная боль. Раскрыта книга, не на нашем языке написанная, не у нас изданная. В книге японский дипломат Кацука, обстоятельно, по-восточному невозмутимо, рассказывает германскому послу Равенсбургу о последних минутах жизни Рихарда Зорге.