«Вы, Кострома, там вон посидите. Мне с товарищем вопрос решить надо…»

А у товарища такой же вопрос, как у меня, и девица к полному удовлетворению того товарища тут же вопрос решает, как догадался я, не только на бумаге. Такой вот урок преподала мне сорок первая комната родного Министерства!..

− И как же вы теперь? – с каким-то даже испугом поинтересовался Алексей Иванович.

Сосед-снабженец виновато улыбнулся, сказал с покорностью, точно, как женщина-профессор в вагоне поезда:

− Куда же от всего этого деться! Всюду стало так. С пустыми руками теперь не езжу…

Алексей Иванович с трудом поднялся с шатких качелей, обошёл вокруг дома, как будто пытался отыскать более спокойное место. Вернулся под черёмуху, снова опустился на доску качелей, вцепился руками в толстые верёвки. Мир, который он творил в себе, не хотел принимать проступавшие несуразности жизни.

Каждую из них, в отдельности он ещё мог бы объяснить, как случайность. Но случайности упрямо сцепливались, выглядывали из жизни уродливой насмешливой гримасой, и чувствовал он, как справедливый добрый его мир, в который так безоглядно он верил, вдруг заколебался от скопища уже всем очевидных несуразностей.

«Что же такое происходит? – думал он, - Васёнка страдает за хозяйственный развал. Но разлад идёт в самих людях! Если утратится вера в справедливость, смысл потеряет сама жизнь! Люди зрят корысть, бесчестье, продажность. Уже знают об указующих точках в списках абитуриентов, о взятках, установленных кем-то за право учиться! Кто-то вручает подарки за металл, который и без того должен получить завод! Кто-то везёт музейную иконку Министру, дабы не оскудела дающая его рука!

Что же такое происходит? Кто запустил в общество эти болезни, разъедающие саму нравственность? Чьими стараниями извлекаются из тайников людских душ эти мерзостные антиподы человечности?!.

Алексей Иванович чувствовал в голове знакомый, на одной высокой ноте звенящий звук. Когда-то оглушил его близко разорвавшийся снаряд. С тех пор тупо, однообразно звучала в нём эта звень войны, иногда затихая, порой в душевных смутах, усиливаясь до непереносимости. Сейчас он не мог избыть страдание. И охватив руками туго натянутую верёвку, прижимаясь к ней воспалённо пульсирующим виском, он, прикрыв глаза, терпеливо ждал, когда отпустит его, наконец, боль и звень возвращённой войны.

Алексей Иванович был в тягостном состоянии, и неприветливо встретил Виктора, когда в цивильной одежде, в зелёной рубашке с засученными рукавами и расстёгнутым воротом, он крупно появился в крыльце, цепким взглядом охватил двор, завидел его, в одиночестве сидящего в качелях, подошёл уверенно-тяжёлой походкой. Высок, могуч был Виктор с виду: постоянные служебные тренировки округлили его плечи, бугрились мышцы на оголённых руках, железной хваткости ладонями он мог бы, казалось, выволочь даже врытый в землю столб. В теперешнем своём облике Виктор напоминал борца в лучшей своей форме, с пристальностью следящего за противником, готовый в любую из секунд ответить на любой его выпад.

Эта-то видимая физическая могучесть теперешнего Виктора Гавриловича, в прошлом друга и сочинителя тревожащих сердце стихов, и вызвала в Алексее Ивановиче при первой после долгой разлуки встрече с Виктором, дослужившимся до полковника службы государственной безопасности, скрытую иронию.

Алексей Иванович убеждён был, что в нынешнее время не сила рук, но проницательность умов решает исход тихих изощрённых межгосударственных войн. При вчерашнем застолье он не имел возможности убедиться в проницательности ума нынешнего Виктора Гавриловича, - в общем разговоре за столом он только молча смотрел на тех, кто говорил, - и потому, кивком головы ответив на приветствие Виктора, присевшего рядом, на врытую в землю скамеечку, тут же заговорил:

− Скажи-ка, Виктор Гаврилович, - начал он с некоторым даже вызовом, не сдерживая по праву прежней дружбы ни тревожных мыслей своих, ни чувств. – Скажи-ка ты мне, щит и меч нашей Родины, можешь ли ты спокойно чувствовать себя, когда в твоей квартире из крана течёт вода? Вот, читаешь ты, телевизор смотришь, с гостем разговариваешь, а на кухне или в ванной вода хлещет? Предположим, из-за испорченной прокладки в кране? Та самая живая, бесценная вода России, без которой у человечества не может быть Будущего?.. Которая, как воздух, которым мы дышим и не замечаем, что он есть?

Ты газетку почитываешь после исполненных трудов праведных, а вода хлещет! И во дворе ржа проела трубы, озёра по двору растекаются! Не случится так, что и Россию опалят жаркие пески Сахары? Что за глоток воды мы будем отдавать своё человеческое достоинство? Да не смотри ты на меня, как на врага Отечества! Разговор не о воде. Разговор о людях. Не водопроводные трубы прохудились. Прохудилось что-то в самом государстве! В общественной нашей жизни дыры образовались! И через эти дыры, Виктор – Витенька, уже выхлёстывается так трудно состроенная, человеческая наша нравственность. Истечёт, сникнет её возвышающая сила, и опустится человек опять до бездумья и дикости. Восторжествует пещерный эгоизм, каждый у другого будет вырывать кусок. И тогда уж забудь про справедливость, и про любовь к Отечеству забудь!

Вчера слушал ты Васёну, да и у меня таких горестных замет с не один десяток наберётся. Душа стонет, криком кричит от того, что нравственная ржа разъедает государство. А вы, охранители нашей государственности, что – ничего не видите?..

Понимаю, ваша забота, так сказать, натуральная безопасность страны, – диверсанты, шпионы, разглашатели тайн. Здесь вы на страже, стеной стоите. И в то же время в совершенной бестолковости перед самым главным – перед нравственным состоянием человека!

Ведь разрушить нравственность – это разрушить самого человека. Разрушить человека – это разрушить страну, Отечество разрушить!.. Ты понимаешь это?.. – Алексей Иванович торопился выбросить мысли, давившие мозг, как будто сидящий перед ним друг его детства мог облегчить истязавшую его боль.

Всё время, пока Алексей Иванович разгорячено говорил, Виктор Гужавин сидел склонившись, сначала как бы в ожидании, оперев на колени руки, потом уже накрепко сцепил широкие сильные ладони. Не раз он собирался прервать Алексея Ивановича, но сдерживал себя, только ниже клонил крупную голову в густых светлых волосах, спадающих на обе стороны лба, нарочито замедленными движениями покачивал меж расставленных колен напряжённо сжатые кулаки.

Дождавшись, наконец, минуты, когда Алексей Иванович замолчал, стал вытирать платком вдруг запотевшие очки, он с той же нарочитой медлительностью, с какой водил перед собой сцепленными руками, осторожно, но с чувствуемой неуступчивостью, сказал:

− Вижу, что нашу службу ты, Алексей Иванович, знаешь понаслышке. Да тебе и не надо её знать. У тебя своё, нужное народу дело. Тебе и заниматься им. Наша забота, - чтобы тебе и всем честным людям спокойно работалось…

Алексей Иванович быстро надел очки, колюче посмотрел.

− Спокойно?!. – спросил он. – Да какой тут, к чёрту, покой, когда кругом, куда ни поглядишь, разрыв, бездна между той нравственностью, что провозглашается, и вознёй корыстных интересов. Всюду, сверху до низу!..

− Горячишься, горячишься, Алексей. А когда горячишься, предмет может видеться не таким, каков он есть.

− И ты в утешителях! Я же не мало езжу. Вижу новые дороги, города. Сёла, заводы. И поля вижу, не пустые, с хлебами. И людскую одежду в витринах и на девицах вижу. Жизнь продолжается. Не может не продолжаться. Это общий закон развития.

А не думается тебе, что суетная забота о собственном благополучии становится чуть ли не государственной политикой? И люди впадают в какуюто нравственную глухоту, зная или догадываясь что творится там, наверху?..

Там, у вас, кто-то думает, тревожится состоянием общества? Или эта не ваша, так сказать, компетенция?..

− Может, поговорим о чём-нибудь полегче? – Виктор улыбнулся вроде бы открытой улыбкой, но и в этой памятной Алексею Ивановичу какой-то неуклюжей, в то же время и располагающей улыбке, была всё та же профессиональная замкнутость. Виктор улыбался как бы из узкого пространства, из крохотного окошечка, приоткрытого лишь прежней их дружбой.