− Можно, я у вас посижу?..

Брал какой-нибудь журнал, вроде бы безучастно листал, рассматривал картинки, а сам всё поглядывал, следил, как Зоя Гавриловна раздаёт учебники, книжки, говорит, наставляет, смеётся и, когда ребячья хлопотня спадала, все расходились, подходил к столу, смущённо теребя пуговицу на короткой в рукавах курточке, просил:

− Почитайте что-нибудь, Зоя Гавриловна!..

Зое, уже утомлённой суетой дня, хотелось сказать: «А что же ты сам, миленький? Ты же умеешь читать!..» Но порвать связавшую их ниточку она себе не позволяла. Усаживала Андрейку в уголок поудобнее, стараясь пробудить в нём сопереживание, читала про Гвидона и Бабариху, про Старика и Золотую рыбку, про Конька-Горбунка. На каком-то интересном месте вдруг замолкала, передавала ему книжку, говорила:

− Дальше дочитаешь сам. Хорошо? В следующий раз начнём другую!..

Андрейка уносил домой то «Дядю Стёпу», то «Человека Рассеянного», то «Мистера-Твистера», приходил уже с глазами оживлёнными, даже, что-то запомнив, вслух проговаривал смешные стихи, нетерпеливо ожидая увидеть на лице Зои Гавриловны ответную улыбку.

Зоя, чувствуя доверчивость Андрейки, вела его дальше – к Жюль Верну, к благородным индейцам Фенимора Купера, к возвышающей нравственности Гайдара.

И когда однажды снова заявилась к ней Кира Борисовна, и с удивлением, с каким-то даже недоумением высказалась:

− Что вы сделали с Андреем Бедаревым?! – Зоя даже растерялась, испугалась за что-то натворившего Андрейку. Но Кира Борисовна, пожав острыми плечами, сообщила:

− Не узнать дебилёнка! Таким разумником стал, ну и ну!..

У Зои отлегло от сердца. А вскоре на большом библиотечном окне, покрытым густым морозным инеем, увидела она размашистую, с огромным восклицательным знаком, надпись:

«Пусть всегда будет Зоя Гавриловна!..»

Так отблагодарил её Андрейка за свою просветлённую душонку.

В это день Зоя пришла домой в состоянии необычном. Разделась неслышно, с задумчивой улыбкой вошла в кухню, поставила на газ кастрюлю с приготовленным поутру ужином. Переоделась в домашний халатик, умылась. Вытирая полотенцем руки, всё так же задумчиво улыбалась. Потом уж позвала Алексея Ивановича к столу. Кормила заработавшегося, молчаливого Алексея Ивановича, ждала терпеливо, когда он, наконец, заметит необычность её состояния. Он-таки заметил.

− Ты сегодня словно именинница! – сказал он, посмотрев вопросительно. – У тебя радость?..

Зоя зажмурилась, смешно наморщила нос, как девчонка, не умеющая сказать о переполнявших её радостных чувств, молча кивнула. Поднялась, налила Алексею Ивановичу и себе чаю, стараясь не выглядеть хвастливой, рассказала про Андрейку.

− Понимаешь, Алёшечка, мальчишка такой вот – оторви да брось. И вдруг как лучик засветился! И эта вот надпись на окне! Духу не хватило сказать мне на ушко. А вот так, чтоб вся школа увидела, не побоялся… Неудобно! И как-то радостно. Ведь я ничего в сущности не делала. Это всё книги. Понимаешь, Алёша, книги!..

Зоя, опустив глаза, в смущении чертила пальцем кружочки на столе, боясь, что Алёша может понять её не так, как надо. Но Алексей Иванович слушал, он был взволнован её рассказом.

− Понимаешь, Алёша, эта надпись на стекле… От такого бедового мальчишки… ты понимаешь?..

Зоя не находила слов выразить значительность переживаемого ею. Но Алексей Иванович понимал её и мысленно благодарил безвестного мальчишку, высветившего последний смутный уголок их семейной жизни.

И когда через какое-то время Зоя в задумчивости, в какой-то даже чувствуемой обидой сказала:

− Алёша, а почему ты никогда ничего мне не прочитаешь, не расскажешь о том, что пишешь? – он не посмел обидеть её встречным вопросом:

− Ты же ни разу о том не просила!

Он прошёл в комнату, взял давно написанную главу о первой ещё предвоенной встрече юного своего героя с деревенской восторженной и смешной девчонкой Зойкой, о встрече, где уже проглядывала будущая их судьба, ничего не объясняя, сел за стол, стал читать. Когда дочитал, взглянул стеснительно на Зою, увидел: глаза её мокры, зубками она покусывает подрагивающие от волнения губы. Отирая ладошкой щёки, сглатывая в торопливости слова, она пролепетала:

− Я не знала, я не знала, Алёша, что ты можешь возвращать прожитую жизнь!.. Я, наверное, всё-таки дурёха, Алёша. Столько всего вызнала за нашу с тобой жизнь. А вот то, что надо, не знала… Не ругайся, но я хочу сказать тебе, Алёша. Мне всё время не нравилось, а теперь вот даже стыдно, что ты носишь в редакцию, там печатаешь свои странички. Разве я не могла бы? Давай купим машинку. Я научусь. Я быстро научусь. Вот увидишь! Я сама буду печатать тебе!..

Алексей Иванович молчал, страшась спугнуть счастливое мгновение. В зримой его памяти сквозь толпу, заполонившую железнодорожный перрон, снова неслась к нему сияющая Зойка в белой кофточке, с огромной охапкой багровых пионов. И слышал он голос, уже не Зойкин, не Зоин, а близкий голос Зойченьки, Зои Гавриловны, умиротворяющий его смятённую душу:

«Знаешь, Алёш, я поняла, что счастье – это когда бежишь навстречу любимому человеку с охапкой цветов и радостью в душе. К нему, к единственному, навстречу. В большом и малом – во всём!..»

Зоя сделала хитрые глаза, поднялась на крыльцо, вытащила из ушка железной накладки, где должен был бы висеть замок, щепочку, распахнула дверь.

− Входи, Алёша, Васёнки, как всегда, не дождёшься. Сами будем хозяйничать!

Дом Разуваевых стоял на дальнем от Волги краю Семигорья, видом на Туношну, на луга, и Алексей Иванович, прежде чем войти в крыльцо, оглядел в любопытстве к идущей здесь жизни наполовину убранный огород с оставленной ботвой, бидон и стеклянные банки, навешенные на плетне, сохнувшее на верёвке бельё, среди которого выделялись три разного размера, но одинаково клетчатых девчоночьих платья, со стеснившимся вдруг сердцем перекинул взгляд на луга, в заречную сторону, где обозначились крыши и окна домов леспромхозовского посёлка. Смотрел, волнуясь, выглядывая забытое своё прошлое, и, как обычно случалось, увлёкшись миром памяти, совершенно отрешился от реальности настоящего. Вернула его к действительности Зоя.

− Алёша… Ну, сколько можно ждать!.. – звала она уже из распахнутого из дома окна. И Алексей Иванович, виноватясь, шагнул в открытую дверь, опираясь на неотделимую от него палочку, стал медленно подниматься по узким ступеням на мост.

Васёнкина жизнь и теперь, по прошествии стольких лет, когда оба уже перешагнули в меньшую половину своего века, вызывала у Алексея Ивановича неутомлённый интерес.

Он и сейчас не смог бы объяснить ту тихую и светлую радость, какую испытывал от встреч с Васёнкой. Влюблённостью это не было, он это понимал. Даже в юности он не смел помыслить о ней, как о женщине. И в юности, и когда уже повзрослевшим вернулся с войны, - она всегда была для него выше житейской обыденности. Нет, это не было ни юношеской влюблённостью, ни любовью издали умудрённого жизнью человека. Было это нечто высокое, духовное, среди поклонению освежающей радости утренних зорь или мягкой задумчивости летних закатов.

Алексей Иванович помнил ту Васёнку, которой поклонялся, и когда Зоя вытянула его, наконец, из города в Семигорье, навестить Васёнушку, он сознавал, что три десятка лет не могут не изменить любого из людей, и всётаки в наивной своей вере ждал встречи именно с той Васёнкой, которую помнил. Со стеснёнными чувствами вошёл он в дом Макара Разуваева, где теперь Васёнка жила и в котором он прежде бывал.

Алексей Иванович знал, что дом, квартира, всегда являет собой верный отсвет жизни людей, в нём обитающих, и боялся не увидеть того, что ждал. Его не смутил опахнувший сложный хозяйственный запах, которым всегда полнятся обжитые крестьянские дома, где к копотку неизменной русской печи с запахом упаренной пищи, подмешивается запах лука, подвешенного на шестах, прихватывающий ноздри запах укропа и чеснока из банок со свежепосоленными огурцами, кисловатый запах творога, отцеживающийся в марле над тазиком, запахи ещё каких-то прочих деревенских припасов, вроде высушенных грибов, замоченной брусники, мяты, свисающей с гвоздиков по углам, и ещё многих других, не сразу различимых запахов, памятных с детства.