Макар не вскинулся: как бы огрузнул телом, сдвинул кпереди плечи, опёрся о стол сжатыми перед собой руками, сказал, не подымая глаз:

− Не пойму: ты, вроде, радуешься. А человек в обмане живёт.

− В обмане?!, - Васёнка вспыхнула от обиды за Фомина, за себя, за Макара, гневные слова рвались в ответ, но на это раз себя придержала, сказала, как могла мягче:

− А не приходило тебе на ум другое: что это вы обманываете и людей, и землю, и себя? Поманили речами к быстрой изобильности жизни, дескать, туточки она, вот, за порогом. Поднажать – дверь и откроется! У неё, жизнито, свой закон, своё время. А вы хотите призывом да кулаком закон и время пересилить. И всё на бя-ягу, - Васёнка по привычке смягчила, растянула слово. – С этого вот замаха и пошёл ваш обман. Кому-то там, наверху, невтерпёж стало, может, и с добра. Да желанка не данка! Люди-то по данке живут. А вы – как спрашивать, так по желанке. Нешто забыл, как сам у машин изворачивался? Тракторам время в борозду, а они на дворе, нутро пораскинули. И на полках у тебя, что под запчасти, хоть веником мети! И ты знаешь, из года в год знаешь, что по колхозному заказу ни шестерёнки, ни болта тебе не выпишут. Пока кладовщице на складе областном не потрафишь. А в полях рожь осыпается. Неужто забыл? Тут уж извертишься, искрутишься. На любую уловку пойдёшь, чтоб только урожай снять, пока из гнилого угла дождя не навалило. Про честность, про стыд забудешь, только бы трактор заработал, только бы комбайн пошёл… У Якова Васильевича разве другое? Та же забота, только не о шестерёнках, - о людях.

− И всё-таки это обман, - Макар упрямо пригнул голову к выставленным на стол сжатым кулакам.

− О господи, да очнись ты, Макарушка! – Васёнке так нехорошо стало от упрямой слепоты Макара. Что даже сердце придавило.

− Когда ваша партийная политика не сходится с нуждами людей, я, Макар, не можу не быть с людьми. Какой бы кабинет у тебя ни был, всё одно, к людям придёшь, да ещё поклонишься, повинишься, когда увидишь всё как оно есть. Да ты и теперь видишь. Только зажали тебя между верхом и низом, куда оборотиться не выберешь. А ты бы глянул снизу, да и доказал Первому! Он другому Первому. Тот ещё другому. Обмана, может, и не потребовалось бы?..

− Снизу вверх у нас не доказывают, - усмехнулся Макар и по мрачности, по скупой с желчью его усмешки у Васёнки чуть отлегло от сердца.

− Надо доказывать, Макар. А то худо будет, - Васёнка чувствовала, как затукало сердце: сейчас она должна была сказать главное, ради чего решилась на долгий этот разговор.

− Послушай-ка, Макар, - начала Васёнка, одолевая вдруг подступившую робость, в то же время уже и готовая к тому, чтобы устоять на своём:

− Надо что-то делать и в Семигорье. Сколько можно бедовать! Фомин подсказывает выход. Пойду и я на такое: половину земли по вашему засею, остатние поля, - как крестьянский опыт велит. Дай нам срок самим увидать, другим показать, где земля отзовётся. Неужто на год-два не можно доверить нам самим похозяйствовать?! Прошу, Макар, помолчи, дай досказать!.. Что на уме у тебя, знаю. Оторопь тебя берёт, что поля наши все, как на ладони? Что начальство поедет, клевера да чистые пары углядит? Так думаешь?.. Знаю, что так. Ну, а если пшеничку, ну, даже, центнеров под двадцать они увидят? Если этой крестьянской половиной планы всех площадей покроем и что-то ещё людям нашим деревенским дадим? Не оттает захолоделый ум начальников?.. Неужто пружинки у них так заведены, что глядючи на то что есть, скажут, - этого быть не может? Скажут? Ты говоришь: скажут?!. Ну, тогда, Макарушка, с меня голову сымай. Со всех должностей провожай. Буду по дому, да по саду копошиться. На самом-то низу хоть не стыдно за себя будет. Детишков как-нибудь прокормим, в люди выведем! – Васёнка говорила в сердцах, сама не веря, что такое может статься, но обида за Макара, за то, что делали с землёй те, кто не жил при земле, не давала ей покориться.

Чувствовала Васёнка, что Макар не с ней, где-то там, в своём кабинете, сказала с горечью:

− Переменился ты, Макар. Сердце у тебя глухое стало. Горе случится, Макар, коли к себе не вернёшься… - Горькие её слова как бы обошли Макара. Он ниже пригнул голову, сказал:

− Вот что, Васёна Гавриловна… - «Ого! – уже и «Гавриловна»! – подумала Васёнка, вмиг настораживаясь. Она видела, как до белых пятен в суставах сжались Макаровы кулаки, жёсткий чужой голос, каким заговорил Макар, был тосклив, как стук дятла по дереву в самую студёную пору.

− Вот что, Васёна Гавриловна, - повторил Макар, - не вздумай взять на себя то, что натворили, судя по твоим словам, в «Пахаре». С Фоминым сами разберёмся. И твоё вмешательство в это дело я исключаю.

Васёнка покачивалась, как будто горестными движениями старалась утишить трудно сносимую боль: «Ох, Макар, Макар, - думала. – Ждала ли увидеть тебя такого? Крут да слеп стал, Макарушка. Видать запамятовал, что правда во все времена была сильнее власти!..»

− Ну, что ж, слушай теперь моё слово и ты, Макар Константинович, - Васёнка тоже выложила на стол свои руки, как раз напротив Макаровых кулаков, глядя на упрямо склонённую мужнину голову, заговорила:

− Жалела я тебя, все эти неладные в твоей жизни годы, жалела. Ждала, сам в разум войдёшь, увидишь в себе того, чужого, кого в душу впустил. Видать, зря ждала. И жалела понапрасну. Но прежде чем на людей замахиваться, о себе подумай. О Фомине Якове Васильевиче рассказала тебе, как самому близкому человеку. Макару, Макарушке, а не Макару Константиновичу. И если Макар Константинович подымет на Фомина руку или даже словом его ранит, у Васёны Гавриловны не будет Макара. Запомни это. И знай, это моё слово ничто уже не изменит.

Меня, когда стану землю не по вашей указке обихаживать, можешь таскать хоть на бюро, хоть в саму Москву. Со мной что хошь делай. Своё я перетерплю и при тебе останусь. Но Якова Васильевича тронешь – всё, Макар, нашей с тобой жизни конец…

Макар не поднял головы, даже как будто вобрал голову в заметно посутулившиеся плечи, каким-то сдавленным от внутреннего неуюта голосом, угрюмо проговорил:

− Не могу я против совести…

На что Васёнка не уступая ответила:

− Не криви душой, Макар. Не совесть тебя мучит. Против начальства ты не можешь.

И добавила, вздохнув:

− Что ж, коли ты не можешь, значит, смогать мне!.. – Что-то ещё о совести хотела сказать она Макару, но в крыльце и по мосту затопали быстрые ноги, распахнулась дверь, ворвалась в дом ребятня. Возбуждённые только что виденной в клубе кинокартиной и торопливым бегом, что заметно было по раскрасневшимся их лицам, они, тесня друг друга, с весёлым шумом перевалились через порог и вдруг умолкнув, разом встали, недоумённо оборотив к родителям ещё блестящие от возбуждения глаза. Никогда прежде они не видели мать в такой непримиримости к отцу, вмиг учуяли своими чуткими сердчишками, что глянула в их дом беда. И тут же в безотчётном порыве оберечь то, что всегда у них было, молча бросились: Люба, Веерка, Надюшка к матери, Борька в почувственной мужской солидарности – к отцу. Одна светловолосая, широколицая Валентина, уже умевшая держать себя в осуждающем других достоинстве, осталась у порога, с любопытством глядела на мать с отцом, в отчуждённости сидящих друг против друга, стараясь понять кто из них и в чём виноватый.

Девчонки с трёх сторон прижались к Васёнке, насупясь, смотрели на угрюмо склонившегося к столу отца. Борька же, взобравшись на лавку, охватил Макара за шею, с отцовской хмуростью в светлых глазёнках смотрел на сестёр, готовый к защите.

− Ну, вот, и разделились! – с мгновенно кольнувшей сердце болью отозвалось в Васёнке. Охватив, крепко прижав к себе своих девчонок, глядя в страдающей жалости поверх милых, пахнущих домашним ладом девчоночьих голов на Макара, с горькой горестью думала:

− Вот, Макар, всё тут наше с тобой нажитое. Ну, куда мы от них, от детишков наших? И что же за такие мы люди, что не свои заботы дороже нам своего счастья?!.

Постелил себе Макар на печи. Не глядя на Васёнку, тихо позвякивающую посудой в кухне, разулся, залез в полутьму подпотолочья. Впервой за пятнадцать лет лёг в отдельности. Муторно было от Васёнкиных слов. Лежал, как поваленный, стянутый верёвками, бык, - только что нож над горлом не занесён.