В уме теплилась надежда, что доброе Васёнкино сердце помягчает. Сейчас, вот, помоет тарелки, составит в горку, ополоснёт притомившиеся руки, неслышно, как умеет только она, поднимется к нему в напечье, шепнёт примиряющее слово.

Слушал Макар, ждал. Но Васёнка будто не ведала, что он на печи, молча прошла в горницу. Макара будто стужей обдуло, натянул одеяло до подбородка, затяжелел в думах…

… Замаячил перед глазами Первый, по воле которого случилось оказаться Макару в райкомовском кабинете, при телефонах, бумагах, постоянных, вроде бы нужных заседаниях, при разном прочем, непривычном, что с трудом укладывалось в размеренность и самостоятельность прежней его жизни.

Что выглядел в нём первый, Макар так и не догадал. Но в районе воля Первого – закон, Макару сказали: «Так надо!», и Макар привыкший исполнять высшую волю, со стеснённым сердцем, но оставил трактора и машины.

Молва истолковала должностное повышение Макара по-своему: к Васёнке подбирает ключик Первый! Неподвластной оказалась Васёна Гавриловна не только районному, даже областному начальству. Как же! – в Правительстве заседает, сам Генсек руку ей пожимал! Ту фотографию в газетах все, от мала до велика пересмотрели. Как тут мужа к руке не прибрать! Макар при своей обстоятельности может и подумал бы, прежде чем расстаться с привычной жизнью. Но Васёнка вдруг озарилась: «А, что , Макарушка, опробуй! Знал бы ты, как нужны там люди, каких от правды не отворотишь! Ты ж с самого низу, может вразумишь кого надо?!.»

«Вразумил!..» - тяжело усмехнулся Макар в тьму притихшего дома. Оттуда, с малого даже верху, всё оглядывалось не так, как оно видится от земли. Там своя правда. Какая никакая, а правда.

Лучше сказать, вера. Там все упрямо верят: то, что спускается сверху, выверено, продумано, потому надлежит исполнению. Будь то кукуруза в Приполярье, или нездравый росщип единой партии на лучины: половина – для городу, половина – для села. Дурость же видная для соображающего человека, а несогласных – нет!

Макар помнил, как заявился к Первому со своими сомнениями. Первый вроде бы тоже был растерян от очередного партийного поворота, а сказал не по уму.

− Как объяснить тебе, Макар Константинович? Оттуда-то, сверху, виднее! Мудрость высоких решений, как должен ты понять, проявляется не сразу.

Когда же, годочка через два, высокая мудрость не подтвердилась жизнью, когда всё обратно завернулось в колею, прежде уже пробитую, Макар не мог избавиться от ощущения, что негосударственная прыткость суетного Генсека крепко пошатнула страну.

От Васёнки утаил свои мысли. Первому – открылся. Долго молчал Первый, бумажки просматривал, перекладывал из папки в серую, из серой в ящик стола. У Первого, хотя и открытое круглое, вроде бы простоватое лицо рыжеволосого деревенского парня, а в глазах с острым колющим взглядом, где-то там, за морщинистым веснущатым лбом, жил, в постоянной работе проницательный ум, умеющий просчитывать все «за» и «против». В нарочитой неторопливости довершая дневные дела, обдумывал он откровение своего партийного выдвиженца. Умысла, либо корысти в трудном признании Макара Разуваева, видать, не уловил, сказал вроде бы даже ответно приоткрываясь:

− Отрицательный опыт, тоже опыт. Как видишь, даже Генсека общей мудростью поправили. Так что, твои сомнения, хотя и понятны, но страну из рук мы не выпустили, и конечным целям не изменили.

Первый удивлял Макара всеохватностью своих познаний. Мог заговорить вдруг об именах людей Макару неведомых, живших в давних веках, а мыслящих едва ли не по-современному. Мудрые их изречения в памяти держал. Улыбался довольной улыбкой, подмечая удивление и ученическую робость Макара, неискушённого ни книгами, ни любомудрием.

Это потом Макар узнал, что Серафим Агапович не только следит за литературой. Расширял свои познания и чтением энциклопедии, ежедневно вникая в понятия двадцати пяти слов. Такое дал себе человеческое задание, и вот уже не первый год исполнял неотступно. Макар спервоначалу, в порыве уважительного подражания, притащил было и к себе в дом тяжёлый энциклопедический том, с неделю глядел, листал под любопытными взглядами Васёнки, в конце концов, отнёс обратно в библиотеку, - заботы иные заботили…

В тихости избяной тьмы зашаркало, зашевелилось, Макар, сдерживая прилившую в грудь теплоту, прислушался: «Уж не Васёна ли затомилась?..»

На печь влез, сопя, Борька. «Пап, я с тобой..» - пробормотал сонно, умостился под бок, задышал успокоено. Макар приобнял тёплое, родной кровиночки тельце, вроде бы утишил своё одиночество. Да надолго ли? – знал, что не успокоится, пока не доберётся до ясной ясности.

«Борька-Дай-Конфетку», как прозвали его остроязычные сёстры за то, что чаще других выклянчивал сладенькое, вывел мысли Макара ещё к одному памятному разговору.

Как-то Макар, опять же по воле Первого, попал на областную конференцию. Подивился вниманию, невиданной щедрости, с которой обслуживали делегатов областные торговые службы, домой возвратился с двумя сумками всякой невидали на радость девчонкам и Борьке-сластёне. С неделю пахло в доме Африкой, шоколадом, каким-то нездешним запахом копчёностей. Детишки лакомились, повизгивали от восторга, а Макару не по себе было – ни в Семигорье, ни по окрестным деревням такой вкусноты на столах и в праздники не знали. Кому-то со дня ко дню, кому-то разок за жизнь, да и то по чьей-то воле!.. Опять не стерпел поисповедовался Первому.

Первый добродушно посмеялся. Спросил, нацелив сверлящий взгляд: - А что, Васёна Гавриловна не привозила с сессий ничего этакого?..

Макар пожал плечами, вспоминая: вроде бы привозила, да как-то не шибко глаз задевало. Васёна и в малом знала меру, не выделяла ни себя, ни детишек.

А Первый, удовлетворённый его молчанием, сказал доверительно:

− Так заведено, Макар Константинович. Чем выше, тем больше. По затратам умственной энергии. Жизнь направлять не каждому дано. Погоди, вот, сядешь на моё место, не такое ещё заслужишь!..

Умел взбадривать районных работяг Серафим Агапович. И люди, видел Макар, старались: кто за идею, кто за доброе слово, кто за житейское благо. Старался и Макар, привыкший на каждое добро отзываться ещё большим добром.

Когда дневные дела прерывались, здание райкома пустело, Первый приуставшим голосом звал его к себе в кабинет, скидывал по-домашнему пиджак на спинку стула, втягивал Макара в свои раздумья:

− Время-то какое, Макар Константинович, - говорил, подтягивая к локтям повлажневшие от пота рукава рубашки. – Только и работать! Теперь не страх – энтузиазм движет людьми. В землю вкладывать стали по крупному. Одиннадцать миллиардиков! Это же дороги, мелиорация. Комплексы на сотни коровушек. Агрогородки для людей неперспективных деревень!.. Размахнулись силушкой государственной!.. – Помолчав, обращался к делам практического свойства. – Конечно, - рассуждал он, - энтузиазм – великая сила. Всё же, думается, воля партийного руководителя обязана направлять народные инициативы. Твёрдость не противопоказана и на нашем уровне, Макар Константинович!..

Чувствовал Макар, как воля Первого всё крепче охватывает его. Едва ли не в коренниках, до взмыленности, тащил он просевший до скрипа в колёсах районный воз. И чем самозабывчивей исполнял одно, другое, третье, тем больше мрачнел. Не мог не видеть, бывая у земли, понуждая председателей и бригадиров, что воля Первого, его, Макарова, должностная власть, исполняющая эту волю, лишь тоску нагоняют на людей.

Как-то за поздним ужином, который был для них с Васёной и обедом, посокрушался Макар:

− Муть какая-то в голову лезет. Думалось в райкомовских кабинетах можно только святым быть. А я, вроде, хужею. Прежде, что ни человек, то ровня. Теперь, если кто и заглянет, не иначе, как по нужде, да всё с каким-то просительным поклоном. В хозяйство приедешь, председатель глаза отводит. С трактористами, своими же работягами, поговорить сядешь, - под дурачка работают: «Не знаем, не ведаем, начальству виднее…» Не люди же поменялись?..