Алексей Иванович постарался уединиться, сидел с удочкой у кромки воды. Когда сидеть было невмоготу, собирал, тяжело лазая по откосу, сучья, замытые в песок слеги, рубил их у костра. Рубил и думал в досаде, что прошла только неделя отпуска, впереди были ещё дни и дни вольницы, а им уже впору возвращаться домой.

Он ещё надеялся, что Зойченька просто недомогает, мучается подскочившим от непривычной обстановки давлением и, как всегда, скрывает свои болячки. Но на тревожные его вопросы Зоя лишь пожимала плечами, отвлекая его мысли от себя, спрашивала без обычной готовности к делу:

− Ты, наверное, кушать хочешь. Сейчас сварю что-нибудь… - и шла к воде, с неприсущей ей медлительностью чистила пойманных им окунишек, картофелины, вытащенные из целлофанового мешочка, неохотно принимала помощь Алексея Ивановича, навешивая котелок над огнём.

Вяло ели уху, стараясь не встречаться в котелке ложками.

Алексей Иванович сделал ещё одну отчаянную попытку оживить угасающие радости одиночества. Отставляя кружку с чаем, сказал нарочито весёлым голосом:

− Спасибо, Зоинька! – и с той же нарочитой бодростью добавил: - А на озеро придётся возвращаться, - спиннинг забыл у костра!.. – С затаённым напряжением ждал что ответит жена, но Зоя только пожала плечами, ей было совершенно безразлично куда, как и зачем ехать.

Алексей Иванович помнил первое радостное утро на озере, и жаждал возвратить Зою в то счастливое согласие, в котором тогда они проснулись.

Надежды, однако, не оправдались: странное состояние, в котором они были, как-то даже обострилось. Ночь пролежали рядом в лодке, стараясь не касаться друг друга. Казалось, в узком пространстве между ними, которое оба они старательно выдерживали, могло что-то взорваться от малейшего прикосновения. Утро, солнце, тишина, озёрная сверкающая гладь не сняли обоюдную враждебность.

Алексей Иванович хотя и бросился в прохладу воды, долго плавал, нырял, стараясь охладить в себе раздражение, Зоя не последовала за ним. Перебралась в красном своём купальнике на нагретый нос лодки, лежала не шевелясь, уткнув голову в согнутые руки, показывая безучастность ко всему, что было вокруг.

Алексей Иванович молча подогнал лодку к полоске камыша, размотал удочку, забросил. Он помнил, как вот тут, на берегу, где виднелся пепельный круг их кострища, Зоя тянулась к нему в радостном нетерпении, своей взлохмаченной головой, старательно закрывала от его взгляда и лес, и небо, – хотела, чтобы он смотрел только на неё!

Теперь никто не заслонял от него ни небо, ни воду. А он не видел даже поплавка. Зоя лежала рядом, на носу лодки. А отчуждённость её он чувствовал спиной, затылком, тоскливостью всех своих чувств. Странно, он вдруг затосковал по своему столу, по книгам.

Зоя в каком-то нарастающем в ней раздражении стала постукивать ногой о дюраль лодки, сначала тихо, потом нарочито гулко. Никогда раньше она не позволила бы себе столь вызывающее вмешательство в его молчаливое сиденье над поплавком!

Алексей Иванович закрыл глаза, терпеливо ждал, когда утихомирятся её ноги. Но Зоя в какой-то исступлённости начала колотить по лодке и руками.

Алексей Иванович смотал удочку. Дотянулся до весла, молча подгрёб к берегу. Не надевая протезы, перелез на сухой здесь берег. Не глядя на жену, нагрёб сучьев, запалил костёр. Вернулся к лодке, перевалился через борт, зачерпнул в чайник воды. Переставляя чайник по земле, стал передвигаться к костру. И тут, словно взорвавшись демонстративным его хозяйствованием, Зоя с каким-то собачьим остервенением спрыгнула с лодки, выхватила из его рук чайник, расплёскивая воду, перенесла к костру. Как истеричный ребёнок, стала пинать сучья в костёр и кричать. Алексей Иванович не понимал, о чём кричит жена. В какой-то оглушённости видел только искажённое злобой её лицо, морщился от непривычно пронзительного, режущего слух её голоса, и всё ниже клонил голову, как будто крик её был тяжестью и пригибал его к земле.

Лишь однажды видел он Зойку такой, ещё в девчонках. Тогда он, ещё застенчивый Алёшка из лесного посёлка, разыскивая Витьку, без стука вошёл в дом Гужавиных. Увидел из сеней в открытую настежь дверь Зойку, каменно стоявшую у комода, и мачеху её Капитолину, бившую её скалкой. Зойка с какой-то непонятной бесчувственностью принимала удары Капитолины, лицо её было искажено, нет, не болью, - злоба забиваемого насмерть зверя была в её лице.

Чёрные сухие глаза смотрели на Капитолину с ненавистью, и раскрытый рот кричал такие не девичьи слова, какие сам Алёша не решался произносить даже про себя. Тогда он смалодушничал, выбежал из дома, чтобы не видеть, не слышать озверевшую в ненависти Зойку. Потрясён он был не столько жестокостью мачехи, сколько способностью девчонки, привязанной к нему отроческой любовью, оборачиваться противоположностью себе самой.

С того дня ни разу он не видел Зойку во злобе. И вот…

− Замолчи. Сейчас же замолчи… - глухо, в землю, говорил Алексей Иванович, не в силах поднять отяжелевшую голову.

А Зоя в исступлении кричала:

− Ты измучил меня!.. Ему нужна природа, воля! Ему, ему!.. А ты подумал, что нужно мне?.. Себялюбец, эгоист! Не могу видеть! У - у – у… - Она стояла в каких-то двух шагах от него, приседая от невозможности выплеснуть кипевшую в ней злобу. Обожжённые солнцем щёки круглого, сейчас искажённого криком её лица, багровели пятнами, в сощуренных глазах он не видел ничего, кроме ненависти.

В дробящей пестроте солнечных бликов, падающих сквозь полог леса, она была как исходящий в вое зверь, и не было другого способа остановить это дикое безумие, как только придушить зверя.

Уже не сдерживая себя, он рванул своё тело к ногам озверевшей женщины, пытаясь схватить, но женщина отскочила, стояла в торжестве своей неуязвимости и кричала, кричала, стараясь криком истерзать ему душу.

Алексей Иванович в жалком своём бессилии припал к земле, царапал и сминал пальцами сухой прошлогодний лист.

Зоя вдруг онемела, опустилась на выпирающие корни дуба, закрыла лицо руками и зарыдала. Алексей Иванович сквозь гул, заполонивший голову, слышал, как тоненько скулила она от жалости к самой себе, от ужаса выплеснутой на него злобы.

Алексей Иванович снова вёл лодку теперь уже в обратную дорогу, к дому. Зоя сидела на передней скамье, к нему спиной. Не видел он даже краешка её щеки, только спину, обтянутую синим в белый горошек платьем, и голову с растрёпанными ветром волосами. Когда лодка, следуя изгибам реки, кренилась, заставляя качнуться и её, она старательно отворачивала голову, пряча лицо: то, что случилось на озере, они везли с собой.

«…Мерзость. Гадость. Глупость! – швырял Алексей Иванович слова в свою уязвлённую душу. – Сорваться, унизиться до слепой злобы. К кому? – к Зойке, Зойчику, Зойченьке, к самой близкой мне женщине! А ещё мечтаю побороть дикость в человечестве!..»

Алексей Иванович терзал себя раскаяньем, в то же время и вёл стремительную лодку, вторым зрением охватывая коварные изгибы реки и недавно ещё влекущие девственным уютом берега. С обидной торопливостью оставляли они и луговины с островерхими аккуратными стогами, и светлые берёзовые рощи, уже охорашивающие себя золотом листьев, и озарённые солнцем пригорки с трепещущим молодым осинником по склонам.

Лодка с хода влетела под сень дубов, подступающих с обоих берегов к самой кромке воды, - здесь была последняя протока перед выходом на разливы. Ровный гул мотора отбросился от плотной зелени навстречу им, раздробился, заметался в замкнутом пространстве реки тоскливым, скорбным звучанием.

У Алексея Ивановича на какой-то миг сжалось сердце – было это последнее место, где они могли бы ещё остановиться, вернуться к первым счастливо прожитым дням одиночества.

С надеждой взглянул он на Зою. Она всё так же сидела к нему спиной, напряжённо-неподвижная её спина была по-прежнему непримирима.

Он сдавил зубы, дал полный газ, вывел лодку на разливы. Теперь они плыли среди неоглядных вод, уже видели и другие лодки, идущие в одном направлении с ними и несущиеся встречь.