«А ведь в чём-то она права! – подумал Алексей Иванович, неожиданно для себя крепче сжал девичий локоть, спросил, наверное, невпопад:

− Сама-то ты: работаешь, учишься?..

Инна усмехнулась нехорошей, злой усмешкой, ответила с вызовом:

− Учусь! С пятнадцати годочков до сегодняшнего дня! Жить учусь, Алексей Иванович! Да учителя-то все одной масти, козырной! Будь ты хоть дамой, хоть тузом, взятка всё равно их.

Работаю я, работаю, Алексей Иванович. Если можно назвать мою работу работой. Напридумывал тут один бойкий толстячок ансамбль из девиц – ножки задирать! Для киносъёмок, вроде бы. Набрал нас на разные вкусы – худеньких, полненьких, беленьких, чёрненьких. Название прилепили – «Хорошечки». И забавляются, как куклами… Платят и забавляются. Подарочками иногда утешают… Тебя вот только не отработала. Задаток получила, а в постель с собой не уложила. Генаша взыщет. Он такой – взыщет!..

Алексей Иванович запнулся на ровном, чистом асфальте, лопнул от резкого его движения один из ремешков, протез повело, он пошатнулся. Инна неожиданно сильным движением руки удержала его, заглянула в лицо, тревожась, спросила:

− Больно?! Ну и побледнел ты!..

Алексей Иванович почувствовал, что пешком до гостиницы ему уже не дойти. В дальнем углу площади, на стоянке томилось в безлюдье такси. Инна проследила за его взглядом, почти в отчаянии выдохнула:

− Пойдёшь?! – и поняв, что да, поедет, не может не поехать, как-то враз сникла, машинальным движением поправила на плече узкий ремешок сумочки, в раздумье очертила ногой в белой босоножке полукруг, самой себе сказала:

− Всё-таки жаль… - Вскинула, тряхнув волосами, голову, посмотрела с сожалением ему в глаза.

− Понимаешь, Алексей Иванович? Жаль! А в общем, спасибо тебе, - человека хоть встретила!.

Алексей Иванович хотел её подвезти, она отказалась. Махнула ему рукой, пошла вниз по переулку, красиво переставляя ноги, вызывающе постукивая по асфальту каблучками.

С того позднего часа, когда тётка Анна, Макарова матушка, уложила Годиночку в свою постель и, в суетности от вдруг свершившегося, проводила их на брачную ночь в луга, с того по ночному сумеречного и будто слепящего светом и жаром часа, когда Макар, держа под рукой завёрнутую в байковое одеяльце подушку, озабоченно сунутую ему уже в сенцах тёткой Анной, молча и покорно пошёл к обоим им памятной Туношне, жизнь Васёнки началась сызнова. В тот выстраданный в годинах бабьей одинокости час ринулось ей навстречу от притихшего, всё перенесшего Семигорья, от гуднувшей близким пароходным гудом Волги, от землицы, оплаканной и ободрённой бабьими их руками, от речки Туношны с тихим её говорком, от всего, что притаённо молчало сейчас в ночи, - всё будто ринулось ей навстречу. И те, почти беспамятные от сердечного нетерпения шаги, которыми вела-торопила она Макара к заветному, невдалечке замётанному её руками стогу, были шагами навстречу счастью.

И пока Макар, как бы в смущении перед её нетерпением, со своей смешной сейчас основательностью раздвигал сено, пристраивал подушку, расстеливал одеялко, в заботливости сметал широкой своей ладонью травинки с него, она не выдержала его медлительности, сбежала к Туношне, на ходу сбрасывая платье, затиснулась в холод её перекатных струй, поплескалась, омылась, вышла освежённая, прохладная, влажная, не тая наготы, легла на приготовленную Макаром постель. Не сказала, выдохнула: «Иди ко мне, Макарушка! Твоя я. Вся твоя – от дурной головы до памятливого сердца. Вся твоя, Макарушка…»

Ни таиться, ни стыдиться не надобно было ей, – давней любовью повенчаны они были с Макаром. И знала она, чтобы ни случилось теперь, сейчас вот, и потом, эта ночь пребудет в их жизни до самого последнего их часа.

Васёнка, не успокоенная первой близостью, ожидая от Макара новых и новых ласк, и почему-то робея обнять, жалась к его плечу щекой, тихо звала: «Макар… А Макар…»

Успокоенный, быть может, первый раз за всю долгую войну, может, за всю прожитую жизнь, Макар в забытьи не слышал её зов. Васёнка приподнялась, умостила склонённую голову на ладони так, что распущенными волосами накрыла своё голое плечо и руку, вдавленную локтем в подушку, не утаивая счастливой улыбки, смотрела-разглядывала прояснённое лунным светом лицо Макара. Широкое было у Макара лицо, скуластое, тёмные брови, даже во сне прихмуренные, тоже были широко расставлены над коротким твёрдым носом, - что-то цыганское проглядывало в его лице, и Васёнка, о том подумав, тихонько засмеялась. Забавляясь, ласково поцарапала пальцем ямку на крепком его подбородке, которую углядела ещё при той, нехорошей встрече на дороге, когда Макар возвращался в село с Годиночкой чуть не сорвавшей её сердце. Ямочку на подбородке она, видно, надавила сильнее, чем можно было, может, и нарочно надавила, чтоб разбудить так бессовестно заснувшего Макара, и вся потянулась к нему, когда он открыл глаза, увидел её в близости, заулыбался сонно, приобнял сильной рукой за спину. Васёнка сама поцеловала дрогнувшие под её губами неловкие его губы, поцеловала признательно, как мечтала поцеловать Макара когда-то давно-давно, ещё не разу ни с кем не целовавшись. И Макар будто понял её, ответно прижался к её губам, давая знать, что отныне так же вот неразделимы их жизни. Желая близости и как бы удерживая себя и Макара от ненужной торопливости Васёнка с вновь пробудившимся девичьим интересом ко всякой малости, которая как-то касалась Макара, спросила:

− Ямка-то у тебя на подбородке откуда?..

− Всегда была.

− Неуж была?!. А я не замечала. Видать не смогала близко на тебя глядеть!

Макар, запрятывая руку в волосы Васёнки, услаждаясь их струистой мягкостью, сказал, про что никогда не говорил прежде:

− Не знаю как жил бы, когда б не углядел тебя здесь, на Туношне! И не со мной была, а всё моя. Вот знаю, что моя – и всё тут!.. – И помолчав, добавил:

− Потому, может, и живой остался.

Васёнка, тронутая признанием, затаилась у Макаровой груди, желая, чтобы он ещё говорил про свои чувства, по-женски, безобидно слукавила:

− Чем я-то тебе приглянулась?

Макар, похоже, собрался объяснить по серьёзному, но вдруг скосив озорные глаза, сказал:

− По носу! По носу распознал, что – добрая…

− Ой, Макар! – вскинулась Васёнка. – Нос-то у меня теперь не тот!..

Макар, ещё в ту послевоенную встречу на дороге к селу, заметил, что Васёнкино лицо глядится не так, как прежде, но в случившиеся неласковые минуты разбираться в том было недосуг, - сколько добрых лиц построжало за лихие годины! Теперь же, в близости, выглядел чуждую носу горбинку. Прежде, как помнил Макар, мягкий, сёдлышком, её нос вместе с доверчивостью взгляда и застенчивым движением плеч, придавал всему облику Васёнки какую-то добрую открытость. Теперь же даже ласковость глаз и улыбка добрых губ не могла убрать строгость с её лица. С болью всё разглядев, жалея и не признавая перемену в Васёнкином лице, Макар подумал, что сам-то он тоже донельзя измят войной, и надо ли знать о том, что с кем было? К отжитому не вернёшься. Радость надобно наживать, а не прошлое теребить. Наверное, промолчал бы Макар об этой, по всему видать болезненной мете, но почувствовал, что Васёнка ждёт от него слов. Мрачнея от когда-то перенесённой Васёнкой боли, осторожно тронул губами чужую для её лица горбинку, спросил:

− Как получилось-то?

− А так вот, Макарушка. У нас тут тоже война была! Как там у вас называлось, когда с супостатами сходятся и страшно бьют друг друга, - рукопашная?.. Вот мне и досталось в такой войне, когда хлеб от лихих людей обороняла. Другой я стала, Макарушка! Прежде верила: добром любое зло опрокинешь. Теперь развидела: добру тоже сила надобна! Ой, как надобна, Макар!..

В близости и согласии лежали они какое-то время молча среди олуненых луговин, заполненных таинственными в ночи тенями. Васёнка, не стерпела, позвала тихо:

− Макарушка, глянь-ко! Луна землю омывает!