Васёнка привела из горницы Зою, прятавшую глаза, с силой подняла покрасневшее её лицо, вытерла фартуком её глаза, сказала строго:

− А ну, гляди на меня!

И когда Зоя, пересилив себя, посмотрела страдающим взглядом, Васёнка укоризненно качая головой, сказала:

− И не совестно тебе? С Алёшей мы ведь по душе близкие. А родные через тебя! Ты нас породнила, а теперь ревнуешь. А ведь знаешь, негодная, что у него без тебя жизни нет!..

− А смотрит на тебя! Как ты пришла, ни разочка на меня не посмотрел! – Зоя всё ещё не могла выйти из обиды.

Алексей Иванович, как бывало с ним, когда приходилось вдруг сталкиваться с какой-либо несуразностью, замкнулся, сел, закрыл лицо руками.

− Вот видишь! – дрожащим голосом сказала Зоя. Он и сейчас не смотрит…

− А ты сама подойди. Приласкайся! – сдерживая смех, шепнула Васёнка.

И Алексей Иванович, услышав шёпот Васёнки, хотя и не изменил позы, про себя уже улыбнулся доброй житейской её мудрости. Почувствовал виноватую, гладящую его Зоину руку, открыл лицо, мирясь, тронул губами её щеку. Зоя, заглядывая ему в глаза, обиженно, в то же время и требовательно, попросила:

− Скажи мне ласковое слово!

И Алексей Иванович, вздохнув, погладил её по маленькому уху, сказал:

− Глупая ты… Да всё равно хорошая!

Зоя прижалась губами к его губам, повеселев, побежала помогать Васёнке.

После первого, наскоро собранного угощенья, после первых ахов, вздохов, расспросов, без которых на Руси не обходится ни одно родственное гостеванье, Алексей Иванович, оставив женщин хозяйничать, спустился во двор, зеленеющий отавой, присел на лавочку, под черёмухой, кое-где уже краснеющей торопящимся в осень листом. Ещё не отрешившись мыслями от встречи с Васёнкой, слушая доносящийся из окна, как всегда возбуждённый Зойкин голос, он думал, невольно сравнивая сестёр: ветви одного дерева, а какие разные! Если в Васёнке было что-то от плавно текущей реки, дарующей тихую радость любования и успокоения, то Зоя – бурлива, как весенний ручей, расплёскивающий себя по каменистым перекатам, - нет удержа возбуждённому её бегу! И всё же, даже в этой непохожести что-то роднит их. Может быть, постоянное старание добра другому человеку?

Может быть. С тем лишь различием, что Васёнка в добре распахнута всему миру, Зойка же самоотречённо добра только к тому, кто ей по сердцу. Вся она – сплошное чувство, вся – порыв. Сегодня – заботлива без меры. Завтра тот же человек может раздражить её до тигриной злости. В доброте её что-то от природных стихий. Она живёт, всё пробуя на зубок, отделяя любимое от нелюбимого. Алексею Ивановичу подчас казалось, что Зоя в своих отношениях с миром и с ним, оставалась всё той же девчонкой Зойкой, которую он встретил на пороге своей семигорской жизни. Всё бы ей так: дотронуться пальчиком до незнаемого, чтобы почувствовать восторг или боль, и тогда уж или отскочить, или, распахнув глаза, бездумно броситься в радость. Такая вот она. Такая. А вот сумела войти неотделимо в его жизнь. И теперь, когда вместе они уже двадцать с лишним лет и за всё это время не расставались больше, чем на считанные дни, он, мысленно проглядывая отошедшие годы, не находил в себе потребности что-то переменить в том, что было их жизнью.

Громко, с каким-то вызовом хлопнула калитка, во двор вступила молодая женщина в модных тёмных очках, с лёгким плащом, перекинутым через руку и большой дорожной сумкой, с глянцевого бока которой пошло улыбалась тоже модная ныне печатная физиономия актёра. По тому, как женщина шла к крыльцу, шумно отдуваясь, нарочито отяжеляя шаг в ожидании привычного сочувствия за неудобства долгой дороги, Алексей Иванович догадался, что женщина приехала в свой дом, что она непременно из Васёнкиного рода. Пока он пытался догадать, кто это, женщина заметила его. Враз изменился её облик, светрилась усталость и детско-капризное ожидание сочувствия за дорожные страдания, тяжеловатое её тело подобралось, взгляд засветился любопытством.

Женщина подошла, несмело улыбнулась излишне накрашенными губами, движением руки отвела со щеки за ухо позолоченные волосы, спросила с преувеличенной торжественностью:

− Наверное, Вы – Алексей Иванович? – и обрадованная тем, что узнала, сказала с кокетливой лукавостью:

− А я – Лариса. Та самая Лариса, которую когда-то, в своей юности, Вы катали на велосипеде!..

Алексей Иванович даже вздрогнул от будто взорвавшихся чувств. «Боже! Лариска! Дочь Леонида Ивановича, когда-то так жестоко смявшего Васёнкину судьбу!..» Вот он, насмешливый парадокс жизни: то, что однажды случилось, не избыть – всё остаётся. И не только в памяти!..

Алексей Иванович постарался не выказать смятённость чувств, даже улыбнулся ответно на беспричинно сияющую улыбку Ларисы. А Лариса, будто восхищённая поклонница на литературной встрече, сказала:

− Мне тётя Зоя мно-ого о Вас рассказывала! – Сказано это было с такой значительностью, что Алексей Иванович даже смутился и как всегда в смущении, защитился неловко:

− Ну, уж, тётя Зоя наговорит!.. – на что Лариса несогласно качнула головой.

− Она в Вас души не чает!.. – сказала она убеждённо и вконец смутившийся Алексей Иванович уловил в дрогнувшем её голосе не то скорбь, не то зависть.

Выискивая выход из затруднительного разговора, он подсказал:

− Зоя с Васёной дома, уже хозяйничают! – и Лариса, тяжко вздохнув, проговорила:

− Да-да, пойду. Гости скоро навалятся!..

Алексей Иванович, взволнованный прошлым, смотрел с пристальностью, как Лариса шла к крыльцу. В том, как тяжеловато, вроде бы с ленцой, переставляла она коротковатые полные в икрах ноги, обутые в короткие белые сапожки, было что-то от походки Леонида Ивановича: вот так же тяжеловато, будто с ленцой, водил он по лесам когда-то всё вбиравшего в распахнутую свою душу юного Алёшу. Какой пласт жизни со всей её трагичностью придавило время. А ведь было оно! И всё могло сложиться по-другому, и у меня, и у Васёнки, и у Леонида Ивановича, у всего Семигорья, у всей страны! Что же поворачивает людские судьбы? Где тот тайный моторчик, раскручивающий никому не ведомую спираль жизни? И дано ли будет когда-нибудь его узреть, понять таинства, приводящие в движение земной мир и людей, живущих в нём?!.

С крыльца по молодому стремительно сбежала Васёнка, спросила участливо:

− Не притомился, Алёша?.. Пошёл бы, прилёг на повети? Сенцо там свежее!

− Там и комарьё, наверно! – ответил Алексей Иванович, снова любуясь озабоченностью милого лица Васёнки. – Я уж в машине, в холодке полежу.

− Ну, гляди, как тебе лучше. А я побягу до магазина. Не успела всё припасти.

− А надо ли, Васён? Ведь за вином побежала!.. – хотел остановить её Алексей Иванович.

− Не можно, Алёша, без вина. Гости ведь соберутся. Хоть Макарушка не любитель, а Витенька не прочь. Да, может, ещё кто зайдёт. Я – скоро!..

Васёнка стремительно, будто всё ещё молодая, ушла в калитку.

Алексей Иванович чувствовал, что от прошлого уже не уйти, память раскрылась и многое из прожитого здесь, на Семи Горах, предстояло заново ему пережить. Но отдаться прошлому хотелось в одиночестве, уже после того, как выговорятся и разъедутся гости. Да и притомлённость от долгого сидения за рулём всё же сказывалась. Он поднялся, разминая затёкшую спину, прошёл вдоль плетня, плотно отгородившего от вездесущих кур огород, за дом, где в тени стояла машина. Распахнул дверки, чтоб продувало ветерком, откинул спинку сиденья, лёг, потянулся в желанном покое. Из раскрытых, затянутых марлей окон слышны были перебивающие друг друга голоса двух женщин, не умеющих молча делать ни одно из дел. Под эти голоса Алексей Иванович задремал. А проснулся от приснившейся ему Зоиной улыбки, тут же наяву услышал возбуждённый её голос, в доме, за раскрытым окном комнаты.

− Ты, Лариска, вечно в недовольстве. Всё-то есть у тебя, а тебе всё чего-то хочется!..

− Хочется, тёть Зой, всё время хочется: то сладкого, то чужого мужика, - Лариса, чувствовалось, была в обиде. – Любви вот нету. Какой-то бесчувственный мужик попался, одна злость к нему!.. Ну, чего вы смеётесь, тёть Зой?.. Я вот знаю, вы Алексея Ивановича любите, как мама говорит, без оглядочки. Разве не так?..