Комитет общественной безопасности узнал об этом после заседания восьмого термидора и пришёл в восторг.
— Мы сейчас потребуем в комитет всех трёх арестантов и сами допросим их, — произнёс торжествующим тоном Бильо-Варрен.
Действительно, Куланжон получил два соответствующих приказа в тюрьмы Ла-Бурб и Ла-Форс. Прежде всего он отправился за Оливье и перевёз его в Тюильри, где запер в маленькой комнате над комитетским залом под надзором жандарма. Но в Ла-Бурб опоздал: Леба уже освободил обеих женщин по приказанию Робеспьера.
Вернувшись в комитет и не найдя там Бильо-Варрена, Куланжон написал ему о всех подробностях дела.
— У нас остаётся из трёх свидетелей только один, — воскликнул Бильо, явившись с Коло д’Эрбуа после заседания в Якобинском клубе и прочитав записку. — Впрочем, это самый главный. В наших руках человек, оскорбивший изменника. Необходимо тотчас подвергнуть его допросу. Это будет забавно.
По дороге в комнату, где содержался Оливье, он встретил Робеспьера, и между ними произошла бурная сцена, а затем он произвёл допрос арестованного юноши.
Оливье не знал ничего о заговоре. Может быть, Робеспьер виделся с англичанином в лесу, но он, Оливье, ушёл тотчас после встречи с англичанином.
— Вы говорили с ним?
— С кем?
— С Воганом?
— Да, я обменялся с ним несколькими словами.
— Так вы его знаете?
— Моя мать его знает. Он старый друг её и отца.
— Так она знала, зачем он явился в Монморансский лес?
— Нет, она случайно встретилась с ним. Он сбился с дороги и...
— Вы ничего не знаете о том, что произошло после вашего ухода?
— Ничего, кроме ареста моей матери и невесты по гнусному приказу Робеспьера.
Бильо-Варрен был очень разочарован допросом Оливье и даже сомневался, говорил ли тот правду.
— Впрочем, юноша, может быть, и одумается до утра, — говорил он себе, спускаясь по лестнице, — я завтра вторично его допрошу, и, может быть, он тогда откроет всю правду. Однако он кажется чистосердечным.
Размышляя таким образом, он отворил дверь в зал заседаний, но остановился на пороге в изумлении. Ему представилась такая бурная сцена, что он немедленно забыл Оливье.
Этот зал принадлежал к частным апартаментам короля и представлял смесь богатства и изящества, с одной стороны, и грубой вульгарности — с другой. Красовавшиеся некогда над пятью дверями, из которых две выходили в длинный коридор, королевские короны были сорваны. Стены и двери были покрыты печатными декретами конвента и различными произведениями революционной литературы на трёхцветной бумаге. Всё это представляло поразительный контраст в белом золочёном зале в стиле Людовика XV с изящными лепными карнизами и расписным потолком, на котором резвились нимфы и купидоны среди гирлянд цветов. Ещё более резкий контраст обнаруживался в мебели. Рядом с золочёными креслами, дорогая обивка которых висела лохмотьями, стояли простые деревянные стулья с расшатавшимися ножками. В одном углу зала виднелся большой стол с различными кушаньями и бутылками вина.
В ту минуту, когда Бильо-Варрен остановился на пороге, Коло д’Эрбуа, окружённый Барером, Карно, Приером и Эли Лакостом, гневно объяснялся с Сен-Жюстом. Друг Робеспьера сидел за столом и писал речь, которую он должен был произнести на следующее утро в конвенте. Он спокойно, презрительно отвечал на сыпавшиеся на него оскорбления и выводил из себя своих противников ироническими вопросами о заседании Якобинского клуба.
— Вы просто изменник, — кричал Коло, — вы, вероятно, пишете обвинительный акт против нас.
— Вы изменник и клятвопреступник! — прибавил Эли Лакост. — Вы с Робеспьером и Кутоном — триумвират лжи и предательства.
Сен-Жюст, не теряя своего самообладания, положил перо и хладнокровно предложил прочесть свою речь.
— Мы не хотим вас слушать, — воскликнул Барер, — мы не боимся вас и ваших сообщников: вы мальчишка, Кутон, несчастный калека, а Робеспьер...
В эту минуту Бареру подали письмо, он прочитал его, и лицо его приняло беспокойное выражение. Он знаком предложил своим товарищам выйти в коридор под предлогом не мешать Сен-Жюсту.
Освободившись от присутствия врага, Барер объяснил своим друзьям, что это письмо было от Лекуэндра, извещавшего, что войска Коммуны нападут утром на комитет, и предлагавшего свой батальон для защиты комитета.
— Что я вам говорил! — воскликнул Эли Лакост. — Надо тотчас арестовать вождей Коммуны, а также Робеспьера и его двух сообщников.
— А начать с Сен-Жюста с его речью! — прибавил Коло.
— Здесь только что был Робеспьер, — сказал Бильо-Варрен, присоединившийся к своим товарищам. — Он непременно хотел узнать, куда делся арестант из тюрьмы Ла-Форс. Мы с Коло отвечали, что не обязаны давать отчёта в действиях комитета, а он гневно закричал: «Вы хотите борьбы? Будет вам борьба!» Вы видите, нас предупредил сам Неподкупный.
— Но мы его уничтожим благодаря его заговору с англичанином. У нас довольно свидетелей.
— По несчастью, у нас нет свидетелей, — отвечал Бильо.
— Как нет свидетелей! — воскликнул Барер в изумлении. — Что вы хотите этим сказать? Разве Куланжон...
— Он опоздал в тюрьму Ла-Бурб. Леба уже взял по приказу Робеспьера обеих женщин, и куда они делись, неизвестно.
— Мерзавец. Он подозревает, что мы знаем о его заговоре, и спрятал их, как важных свидетелей, но ведь у нас остался юноша.
— Он здесь наверху, но он ничего не знает.
— Он лжёт, он изменник!
— Нет, он, кажется, совершенно чистосердечен и ненавидит Робеспьера. Ну, да я его ещё завтра утром допрошу во второй раз.
— А пока мы должны прибегнуть к хитрости! — сказал Барер.
Все согласились с Барером, что их спасение заключалось в хитрости. К тому же им не грозила мгновенная опасность. Робеспьер не любит насильственных мер и не нарушит закон, даже доведённый до крайности. Вызов, брошенный им в лицо Бильо-Варрену, был только следствием гневной вспышки, и Сен-Жюст уверял их в чистоте намерений Неподкупного. Поэтому для них было всего благоразумнее надеть маску доверия и тем обезоружить триумвират.
В сущности положение комитета было критическое: им необходимо было избрать один из двух одинаково опасных шагов — или открыто вступить в борьбу с Робеспьером и, поборов его, подчинить себе конвент, или оставить власть в руках Робеспьера, который, конечно, в свою очередь уничтожил бы их.
Вернувшись в зал, где Сен-Жюст всё ещё писал свою речь, члены комитета стали громко рассуждать между собою, что в сущности они погорячились и не было причины подозревать в измене Робеспьера и его друзей, которые уже не раз доказали на деле свой патриотизм. Гораздо важнее было принять меры к защите комитета, так как ему грозила опасность со всех сторон. Всё это говорилось громко, чтобы доказать Сен-Жюсту полное доверие к нему.
— Если бы якобинцы и Коммуна предпринимали что-нибудь против комитета, то я знал бы об этом, — сказал Сен-Жюст, вмешиваясь в разговор и как бы доверяя своим противникам. — Значит, вам нечего тревожиться. Конечно, на улице было значительное волнение благодаря распространённой против Робеспьера клевете. Неподкупный вскоре успокоит народ. Что же касается меня, то я готов забыть оскорбления, нанесённые одним из моих товарищей в пылу разговора.
Коло д’Эрбуа по знаку Барера выразил сожаление, что он увлёкся и наговорил лишнее.
— На это не надо обращать внимания. И так смеются над вечными ссорами в комитете.
Сен-Жюст хладнокровно кивнул головой и, окончив черновик своей речи, спрятал его в карман.
— Теперь пять часов, — сказал он, вставая и смотря на часы, — к десяти мою речь перепишут, и я вам её прочту, чтобы уничтожить всякие недоразумения.
Он надел шляпу, взял палку и удалился, а все остальные члены комитета также стали собираться домой. Но не успел Сен-Жюст исчезнуть за наружной дверью, как они вернулись в комитетский зал и тотчас послали за тремя личностями, которых подозревали в сообщничестве Робеспьеру в организации народного восстания. Это были Ганрио, начальник конвентской армии, Пэан, агент Коммуны, Флерио-Леско, мэр Парижа.
