По временам искали развлечения в музыке или в чтении. Относительно первой пальма первенства принадлежала Леба и Буонарроти, но в декламации никто не мог сравниться с Робеспьером. Он сохранил свою юношескую любовь к стихам и с удивительным искусством читал среди суровой республиканской обстановки трагедии Корнеля и Расина с замечательным выражением и эффектом.

Но в этот вечер он обращал мало внимания на музыку, сам разбирая свою многочисленную переписку. С лихорадочной поспешностью он вскрывал письма, бросал на них взгляд и передавал их Симону для классификации или для уничтожения. Старуха Дюплэ по обыкновению дремала, сидя в кресле, а её муж курил трубку у окна, из которого он следил за уходом рабочих, задержанных какой-то спешной работой. Юный Морис перебегал от одной группы к другой, быстро прыгая по комнате с ловкостью белки.

Неожиданно Буонарроти заиграл гимн Верховному Существу, сочинённый Госсеком, и, услыхав эти звуки, Робеспьер невольно вспомнил о событиях, совершившихся накануне. Судя по полученным им письмам и полицейским донесениям, нельзя было сомневаться, что его предполагаемое торжество оказалось полным поражением.

В эту минуту в комнату вошёл Дидье, и на вопрос Робеспьера, какого он мнения о вчерашнем празднике, отвечал:

— Всё было прекрасно!

— Вы лжёте! — произнёс Робеспьер.

Прижатый таким образом к стене полицейский агент должен был согласиться, что дело было совершенно проиграно, и, к сожалению, по вине полиции. Люди, которых наняли для исполнения роли клакёров, получили деньги вперёд, напились в кабачках и явились, когда уже было поздно. Кроме того, Дидье сообщил несколько других фактов, которые привели в тупик Робеспьера, не подозревавшего, что его враги были так смелы. Он позвал Дюплэ, чтобы посоветоваться, но Дидье, видя смущение Неподкупного, взял смелость предложить ему совет.

— Между нами, — сказал он, — гильотина становится очень непопулярной. Слова молодого фанатика «Долой гильотину», по-видимому, охотно произнесли бы многие из присутствовавших вчера на празднике, если бы только имели достаточно на это храбрости. Большинству опротивела гильотина, что доказывается протестом обитателей Бастильского квартала против перенесения туда гильотины. Комитет общественной безопасности рассмотрел этот протест сегодня в ваше отсутствие и решил перенести гильотину к Тронной заставе.

Это последнее известие вывело из себя Робеспьера. Как! Его товарищи по комитету осмелились сделать такой важный шаг без него и на другой день после его публичного оскорбления. Нечего сказать, хорошую они выбрали минуту, чтобы выказать своё отвращение к гильотине!

— А сколько сегодня было приговорено лиц в трибунале? — спросил Робеспьер у Дюплэ.

— Пятнадцать.

— Маловато! Неужели трибунал принадлежит к заговору мягкосердечных.

— Это случайное обстоятельство, и Фукье-Тенвиль в качестве государственного обвинителя заметил в конце заседания, что если дела будут идти таким образом, то они никогда не кончатся, так как в тюрьмах сидит до семи тысяч обвиняемых.

— Фукье-Тенвиль прав: дела идут слишком медленно.

— Но как же им идти скорее?

— Погодите, у меня есть свой план.

— А можно узнать какой?

— Вы его узнаете завтра. А пока мне надо сделать пример из этого юного фанатика, с которым пора покончить! — И, обращаясь к Дидье, Робеспьер спросил: — Где он?

— В двух шагах отсюда: в полицейском участке улицы Сен-Флорентин, куда Герои запер его до вашего распоряжения.

— Хорошо, прикажете Герону привести его сюда. Я хочу его лично допросить!

Повелительный тон этих слов не допускал возражения, и Дидье быстро вышел из комнаты в сопровождении Симона, которому Неподкупный дал несколько поручений.

— А теперь, я надеюсь, вы обратите внимание и на нас, — сказала Корнелия и, кокетливо взяв за руку Робеспьера, хотела подвести его к фортепиано, но он учтиво поцеловал ей руку и попросил позволения написать два слова его другу Сен-Жюсту.

— А затем, — прибавил он, — я весь в вашем распоряжении.

Он сел к столу и стал писать. Возле него поместился Леба, который перестал играть на скрипке и курил трубку.

— А какие известия из Северной армии? — спросил он у Робеспьера.

— Сен-Жюст пишет оттуда, что всё обстоит благополучно, — отвечал Неподкупный. — Я также имею хорошие известия от брата Огюстена. Он вскоре возвращается из Лиона и очень рекомендует мне молодого артиллерийского генерала, которого он знал в Ницце и который отличился в Тулоне. По его словам, этот молодой человек мог бы с пользой заменить пьяницу Ганрио в качестве начальника Парижской армии.

— Вы говорите о Бонапарте? — спросил Буонарроти, по-прежнему что-то игравший на фортепиано.

— А вы знаете его? — спросил Робеспьер, взглянув на Буонарроти.

— Ещё бы не знать! Мы жили с ним на Корсике.

— Какого же вы о нём мнения?

— Самого лучшего. Он истый республиканец.

— Хорошо, увидим! — произнёс Робеспьер, который всегда придерживался принципа, что военных не надо долго оставлять на одном месте.

Он снова принялся за своё письмо, но не успел написать нескольких слов, как Дюплэ воскликнул:

— Я и забыл, Максимилиан, отдать вам письмо.

— От кого? — спросил Неподкупный, не поднимая глаз с бумаги.

— От какого-то арестанта, который наивно отдал его одному из шпионов, а тот отдал мне сегодня в трибунале.

Дюплэ вынул из кармана письмо и отдал Робеспьеру, а тот, не взяв его, сказал:

— Прочтите письмо с Леба.

Последний подошёл к камину, где горела свечка, и стал читать письмо вместе с Дюплэ.

Это было письмо Клариссы к Робеспьеру.

«Я не писала бы вам, если бы только мне пришлось просить о себе, но я должна умолять вас спасти жизнь моей племянницы, находящейся в этой тюрьме вместе со мной, и моего девятнадцатилетнего сына, которого могут каждую минуту арестовать и подвергнуть казни по приказанию, страшно подумать, кого!

Кларисса».

Окончив письмо к Сен-Жюсту, Робеспьер спросил:

— Ну, от кого это письмо?

— От женщины, которая умоляет освободить племянницу, находящуюся вместе с нею в тюрьме.

— Мне надоели эти письма! — произнёс Робеспьер. — Я получаю их по двадцати каждый день.

— Она умоляет также спасти её сына.

— Всегда одно и то же.

— Так бросить письмо в корзину?

— Пожалуйста.

Но Дюплэ взял письмо из рук Леба, свернул его, зажёг на свечке и стал закуривать трубку.

Робеспьер встал и подошёл к фортепиано, где его встретили весёлыми восклицаниями:

— Наконец-то!

Корнелия сказала что-то шёпотом Буонарроти и положила на пюпитр фортепиано новые ноты.

— А в награду, — сказала она, — Буонарроти споёт вам свой новый романс.

— А слова романса написаны вашим приятелем! — сказала таинственным тоном госпожа Леба.

Робеспьер спросил имя этого приятеля, но Виктория объявила, что он должен отгадать это имя. Наконец после непродолжительного пререкательства все женщины в один голос воскликнули:

— Его имя Максимилиан Робеспьер!

— Вот пустяки! — произнёс с улыбкой Неподкупный. — Что вы говорите, я написал стихи?

— Да!

И Корнелия начала декламировать:

— Поберегись, красавица Офелия!

Действительно, они были правы, и Робеспьер вспомнил, что он написал эти стихи в Арасе и даже читал их публично на заседании литературного общества Розатти, к которому он принадлежал. Даже первый куплет сохранился в его памяти, и он тотчас его продекламировал.

— А вы действительно переложили эти стихи на музыку? — спросил он у Буонарроти, окончив декламацию. — Если так, то я с удовольствием послушал бы вашу музыку.

Госпожа Леба села за фортепиано, а Буонарроти спел первый куплет, сопровождаемый общими рукоплесканиями.

Робеспьер был очень доволен и присоединился к общему одобрению.

Но в эту минуту в открытое окно послышался крик разносчика газет.

— Купите сегодняшний лист приговорённых!

Неподкупного передёрнуло, и хотя Буонарроти начал второй куплет, но пока он пел его, на улице снова раздалось: