Магдалина объявила, что хочет уехать в деревню. Она была уверена, что совсем поправится на свежем воздухе.
— Да и давно пора. Май на дворе. Сирень уже отцвела. Розы начинают распускаться, и соловьи поют. Никогда ещё не заживались мы так долго в городе, — говорила она.
— Поедем, душенька, — сказала Софья Фёдоровна.
— Нельзя ли скорее, маменька? Завтра? Да? — умоляюще и с трудом сдерживая раздражение, настаивала Магдалина. — Это ничего, что вещи ещё не уложены, можно ехать налегке, мы возьмём с собою самое необходимое, а без нас всё уложат и привезут после... Хотите, маменька? Как это было бы хорошо!
— Как хочешь, так и сделаем, — поспешила согласиться мать.
А про себя она думала: «Боится с ним встретиться... Бедный Федя! Но, может быть, оно лучше так, скорее друг друга забудут».
Однако, как ни торопились, на следующее утро уехать им не удалось. Раньше чем к вечеру привести в порядок дорожную карету слесарь не взялся. Ночь, по уверению горничной, спавшей в соседней комнате, барышня опять провела без сна и жаловалась на озноб, что ничем согреться не может, но утром встала и, распоряжаясь укладкой вещей, так разгорелась, что, видя её с румяными щеками и блестящими глазами, Софья Фёдоровна немножко успокоилась. Скорей бы увезти её отсюда!
Федя уехал на именины князя Дульского, но, вернувшись, не утерпит, верно, чтоб к ним не зайти, хотя бы под предлогом проститься перед отъездом. Не принять его нельзя, ведь родной сестры сын. Магдалиночка может из своей комнаты не выходить, если ей тяжело его видеть, но Софья Фёдоровна постарается его обласкать и утешить.
Не выдавая тайну дочери, она постарается ему показать, как ей грустно, что мечта её — соединить с ним Магдалину — не состоялась, и намекнёт ему на то, чтоб он не отчаивался. Мало ли что может случиться со временем! Оба они молоды, год-другой подождать ничего не значит. Магдалина может изменить своё намерение не выходить замуж, и, если только он останется ей верен, они могут ещё быть счастливы вместе. Чему быть, тому не миновать. То ли ещё в жизни случается?
Весь день прождала она с замирающим сердцем племянника, моля Бога внушить ей такие слова, которые нашли бы доступ в его сердце и чтоб уверить его в её преданности и любви к нему. Ведь никого у него не осталось из ближних на свете, кроме неё. Некому пожалеть его, приголубить. А как вздумал к ним пригреться, кроме горя ничего себе не нашёл...
Вот о чём думала Софья Фёдоровна, когда ей доложили о напасти, обрушившейся на племянника, и она очень за него испугалась, но чувство к дочери взяло верх в её сердце и над жалостью, и над страхом. Первым её побуждением было перекреститься и мысленно поблагодарить Бога за то, что Магдалина отказалась сделаться его невестой.
Тотчас же представилось ей, как дочь её будет поражена и растревожена таким ужасным известием, и она стала искать средство если не отвратить, что было невозможно, то по крайней мере смягчить удар, грозящий её чувствительности. Ведь она его любит!..
— Барышня ещё не знает? — тревожно спросила она.
— Ничего не знают-с. Они как изволили лечь отдохнуть после обеда, так с тех пор и не просыпались, — отвечала Ефимовна.
— Ну, и прекрасно, Христос с нею. Чем позже узнает, тем лучше. Может, всё это враками окажется... Я сама ей скажу, как проснётся, — продолжала Бахтерина, обеспокоенная молчанием старухи и выражением её лица.
И вдруг ей пришло в голову, что, может быть, действительно не из-за чего волноваться.
— Да откуда у вас эти вести? — спросила она, всё больше и больше раздражаясь таинственным видом Ефимовны.
— Да весь город уж про это знает, сударыня. Нешто я по пустякам осмелилась бы беспокоить вашу милость. У Грибковых-то, где Фёдор Николаевич изволили остановиться, полиция уж всё перешарила, и у господ, и у людей все сундуки перерыли... Людей к допросу повели...
— А сам он, Федя-то, где? — спросила дрогнувшим голосом боярыня.
— В остроге-с. Наш Лаврентий видел, как провезли, — невольно понижая голос и опуская глаза, вымолвила Ефимовна.
Софья Фёдоровна всплеснула руками.
— Господи! Царь Небесный! Так значит... И в самом деле все думают, что это он убил князя?
— Да как же, сударыня, кабы не они, нешто смели бы говорить. Ведь это на мужика можно что угодно наплести, и в кандалы заковать, и засечь до смерти зря, а ведь Фёдор Николаевич барин...
— Ах, Боже мой! — простонала Бахтерина. — Да из чего же ему было такой ужас сделать?.. Убивать!..
Ефимовна молчала, но по выражению её лица, по стиснутым губам госпожа её не могла не догадаться, что ей есть что сказать, и она спросила: «Да что говорят-то?»
— Много говорят, сударыня, всего не пересказать. Известное дело, всё теперь наружу выплыло. Людишкам рта не замажешь. О чём при барине и заикнуться не смели, таперича, с перепугу да с горя, всё до крошечки вывалили.
— Да что ж они говорят-то? — вне себя от волнения повторила Бахтерина.
— Говорят: из ревности у них это вышло. Давно уж Фёдор Николаевич с княгиней был знаком.
— Как знаком?.. А неужто ж!
— Точно так-с, — медленно кивая седой головой, подтвердила Ефимовна. — Людям нельзя про это не знать. И княжеские, и курлятьевские все теперь рассказывают, как было дело.
Новое открытие поразило Софью Фёдоровну так же, если не больше первого. Она была так убеждена в любви племянника к Магдалине! Теперь она его и жалеть перестала. Поделом вору и мука. Не развязавшись с любовной интригой, да ещё с замужней женщиной, осмелился прикидываться влюблённым в чистую, невинную девицу и делать ей предложение — вот нахальство-то! Хорош молодец, нечего сказать! Уж не потому ли и отказала ему Магдалина?.. Но кто же ей сказал? И почему она это скрыла от матери?
Пребывать дольше в неизвестности Софья Фёдоровна была не в силах. Она приказала Ефимовне посмотреть, проснулась ли барышня...
— Если она не почивает, я сама к ней пойду.
Старушка вышла, а барыня стала ходить взад и вперёд по комнате, прикидывая в уме, с чего начать разговор с дочерью и что ей объявить раньше — про убийство ли князя, или про интригу Курлятьева с княгиней. Во всяком случае как про то, так и про другое ей лучше узнать от матери, чем от посторонних. Софья Фёдоровна с нею запрётся и до тех пор с нею пробудет наедине, пока не успокоит её и, насколько можно, не утешит. А в деревню они уедут сегодня же, если нельзя будет вечером, то позже. Ночи лунные, дорога хорошая, к утру доедут, всего ведь 50 вёрст. Ну а там займётся цветами, птицами, верхом станет ездить, читать, с деревенскими девушками по грибы да по ягоды ходить, и рассеется... А если нет, можно и в заграничный вояж пуститься. Слава Богу, средства на всё есть: и половины доходов не проживают... Им и в Петербург никто не мешает переселиться. Может быть, там Магдалине скорее найдётся партия, чем здесь...
Минут десять промечтала таким образом Софья Фёдоровна.
Ефимовна не возвращалась. Наконец по коридору раздались шаги, дверь растворилась, и старушка появилась на пороге с таким расстроенным лицом, что у барыни от предчувствия новой беды ёкнуло сердце.
— Что ещё случилось? — вскричала она.
— Нигде не можем найти боярышню, — вымолвила дрожащими губами Ефимовна.
— Да где ж она? В саду, верно?
— Весь сад обошли, под каждый кустик заглядывали, нет их там... Петька-форейтор говорит, будто видел, как они, накрывшись платочком, через калитку в проулок вышли...
— В переулок? Зачем? Когда это было? Как смели мне не доложить?
— Да уж давно-с. Вы ещё изволили почивать.
— Как же мне сказали, что она спит?
— Это точно-с. Часа так два тому назад позвонили — Лизавета вошла. «Я, говорит, спать хочу, не входите ко мне. А если маменька спросит, скажите, что я сплю». И дверь поплотнее приказали запереть. Откуда вышли — никто не видел. Все дивуемся. Дверь, как притворила её Лизавета, так и осталась.
У Бахтериной ноги подкосились, она упала в кресло, стоявшее позади неё, и громко разрыдалась.
