— Правда, правда, — согласилась Сынкова со вздохом.

— Как подросла у них Магдалиночка, стали женихов ей искать. Тамошние и подступиться к ней не смели, подвернулся петербургский. Хорошей фамилии молодой человек, по-светски образованный, красавец и, хоть не богат, но на такой блестящей дороге, что можно было ему и простить, что вотчин да крупного капитала за ним нет. К тому же и влюбились друг в друга, ну и просватали. В день обручения, чем бы в молитве да в благочестивых размышлениях провести вечер, у них бал затеяли!

И от негодования она опять закашляла.

— Ну, и что ж дальше?

— А вот что дальше. В самый разгар плясок, оттанцевавши мазурку с женихом и наслушавшись от него любовных речей всласть, невесте вздумалось уединиться, чтоб на просторе и наедине с самой собой снова пережить сладостные впечатления, повторять задыхающимся от страсти шёпотом только что слышанные слова и млеть от восторга. Она убежала на балкон, не на тот, что у них из гостиной в сад выходит, а на узенький, помнишь, что на парадный двор, в проходной оранжерейке?

— Помню, помню, — подхватила Сынкова.

Обе женщины преобразились. Под наплывом воспоминаний юности прежняя жизнь, от которой они совсем оторвались и к которой даже мысленно боялись вернуться, охватила всё их существо с такой силой, что всё было забыто, и обеты их, и обстоятельства, заставившие их произнести эти страшные обеты. Настоящее перестало для них существовать, всей душой погрузились они в прошлое. Глаза их загорались греховным любопытством, губы улыбались совсем не той условной улыбкой, которую все привыкли у них видеть, и голос у них сделался другой, звучный и гибкий, и выражения стали прорываться прежние, давно осуждённые на забвение как греховные, бесстыдные и неприличные в устах женщин, посвятивших свою жизнь отысканию пути к истине. Монахиня забывала вставлять в свою речь изречения из Св. Писания и в забывчивости своей всё чаще и чаще произносила вслух светские мысли, приходившие ей на ум, а Сынкова, нарушая обычную сдержанность, с несвойственным ей одушевлением прерывала её рассказ восклицаниями, выражающими негодование, любопытство, жалость, досаду, одним словом, никто бы не узнал их в эту минуту из тех, кто не знаком был с ними раньше, двадцать лет тому назад, когда они были ещё молодыми девушками и звали их барышнями Курлятьевыми.

С большими подробностями рассказывала Марья повесть, слышанную ей от очевидцев: как дочка дяденьки Ивана Васильевича и тётеньки Софьи Фёдоровны подслушала с балкона, на который она уединилась, чтоб помечтать о своём счастье, разговор челяди и узнала так тщательно скрываемую от неё тайну.

— Ночь была тёплая, звёздная, дело было весной. Помнишь, ведь у нас там зима короткая, до декабря тепло, а в марте уж весна.

— Черешни цветут, — вставила Катерина.

— Да, а также и сирень, и ландыши. Помнится мне, в вербное воскресенье я в одном перкалевом платье с короткими рукавами в сад выбежала, и ничего, ни крошечки не было холодно. На бал к нашим съехался весь город; на дворе, значит, карет с кучерами и с форейторами набралось много. Ну, и гуторит народ между собой. А тут ещё то пива, то мёду, то браги им поднесут из людской, языки-то и развязались. И никому, разумеется, невдомёк, чтобы кто-нибудь из господ мог их с балкона подслушать. Болтают себе без опаски и про свои, и про господские дела. Магдалине, понятно, не до них, она к голосу возлюбленного, что продолжал в душе у неё звучать, прислушивалась, но вдруг под самым балконом кто-то произнёс её имя, и она невольно насторожила уши.

— За богатого, поди, чай, просватали? — спрашивал кто-то.

— Нашто нам богатство, у нас и свово много, — отвечал другой голос.

— Правда, одна ведь она у вас, других детей нет, — заметил первый.

— Одна...

— Да и та чужая, — вмешался в разговор третий.

— Как так чужая?

— Очень просто, найдёныш, от неизвестных родителей...

Дальше да больше, всё и рассказал. А в залах да гостиных праздник шёл своим чередом, танцевали, угощались, веселились, пока наконец не заметили отсутствия невесты. Кинулись её искать, обошли весь дом и нашли наконец на балконе, лежит на полу в обмороке, как мёртвая. Насилу привели в чувство. И как открыла глаза да увидала испуганных, с заплаканными глазами родителей, всё ей вдруг вспомнилось, сорвалась с постели да бух им в ноги. А сама от исступления рыдает, ни слова не может выговорить.

— Бедная девочка! — прошептала Катерина.

— Да, наслал на неё Господь испытание. Не успела она от страшного открытия очнуться, не успели родители её утешить и уверить, что она им милее родной дочери, как новый удар поразил ей сердце: жених стал её избегать.

— Негодяй!

— Испугался, что состояние Бахтериных ей не достанется, потребовал гарантий, чтоб они при жизни её выделили.

— Ну, и что ж?

— Дяденька с тётенькой уже соглашались, но она про это узнала и сама, не дожидаясь одобрения родителей, отказала жениху.

— Умница! — вскричала Катерина.

— Я тебе говорю, славная, интересная девушка, с чувствительным сердцем и с твёрдой волей. К самой себе неумолимо строга, к нравственному совершенству стремится. Такие Богу нужны. Много пользы может принести, если будет направлена по доброму пути.

— Пошли ей, Господи, хорошего человека в супруги, — вымолвила со вздохом Катерина.

— Магдалина замуж не выйдет, — отрывисто возразила Марья, — не таковская.

Сестра недоумевающе посмотрела на неё и, остановив вопрос, готовый сорваться с губ, заметила, что тётеньке Софье Фёдоровне, должно быть, трудно теперь живётся без мужа. Ведь хозяин то он был, она ни во что не вмешивалась.

— У них, как и раньше, Пётр Терентьевич всем управляет, — вставила Марья.

— Это раскольник-то?

— Да, из наших, — вызывающим тоном подхватила Марья. — Отец Симионий высоко его ставит.

На это Катерина ничего не возражала и, помолчав немного, объявила, что у неё есть вести про их брата.

Марья сдвинула сердито брови, однако не без любопытства спросила:

— Какие вести? Новые безобразия какие-нибудь? Хорошего-то от него ждать нечего.

— А вот узнаем сегодня. Он в Москве, и Клавдия хотела с ним повидаться.

— А ты всё ещё надеешься, что эта оглашённая сюда явится на свидание со мной? — с горькой улыбкой спросила Марья.

— Я в этом уверена. Ведь ты её двадцать лет не видела, Маша, как же ты можешь судить о ней? — мягко заметила ей сестра.

— Шаралатанка! Чёрту предалась! Тёмными силами пользуется, чтоб людей морочить, — злобно процедила сквозь зубы монахиня.

— Не судите да не судимы будете, — возразила Катерина. — А ты мне лучше вот что скажи, кто ж теперь Магдалиночку наставляет и из чего ты заключила, что и она путь к спасению ищет?

— Наших там много, — отрывисто отвечала её сестра.

— Совсем, значит, от истинной веры отшатнулась?

— От дьявола отойти — к Богу пристать, — резко возразила монахиня.

И помолчав немного, она прибавила угрюмо:

— Пора бы и тебе опомниться, сестра, да вернуться к Нему.

— Оставь меня, Маша, — со вздохом возразила Катерина. — Точно ты меня не знаешь! Я уж, слава Богу, через всё это прошла. Целых два года бродила, как слепая, по вашим трущобам и нигде успокоения души не находила до тех пор, пока к истинной вере не пристала.

— Истинная вера в Духе. Разве не сказано в Писании: «Бог есть Дух, и иже кланяется ему, духом и истиною достоин кланяться».

— И наша православная вера ложь за смертный грех почитает, — кротко заметила Катерина.

— У вас в храмах золото и серебро, идолопоклонство! — вскричала её сестра.

— Если мне отрадно украшать то место, в котором я возношусь к Нему сердцем, что же тут предосудительного? — возразила ей сестра.

— Лучше эти деньги раздать нищим.

— Ты говоришь словами фарисеев, а я тебе отвечу Его словами: «Нищих всегда будете при себе иметь...»

— Превратно вы эти слова толкуете, — прервала её Марья и ещё хотела что-то прибавить, но, заметив, что собеседница её прислушивается к шуму на улице, оборвала речь на полуслове и тоже повернулась к окну, сквозь которое, невзирая на то что в него была вставлена двойная рама, глухо доносился лошадиный топот и скрип растворяемой калитки.