— У меня были причины, — холодно.

— Какие?

— Думал, что они были в курсе и участвовали в обмане вместе с тобой.

— Но это, в любом случае, только наше с тобой дело, — я пытаюсь понять его странный ход, но пока не получается. — Зачем их впутывать? Знали они или нет, это…

— Я сказал, — перебивает нетерпеливо. — У меня были причины. Мне было важно знать, они твои соучастники или такие же жертвы… — под конец фразы его голос надламывается, и он обрывает фразу.

— Прости меня, — подрываюсь к нему и порываюсь обнять, но он отстраняет. — Дима… — обреченно.

— Что Дима? — переспрашивает укоризненно и с плохо скрываемой обидой. — Тебе есть что сказать? Есть что-то, что может это исправить? Я думал, она моя. Я хотел ее официально удочерить. Я любил ее!

Теперь голос срывается на крик. Подавленный, но все равно оглушительный. От него у меня звенит в ушах.

Вскочив, он нависает надо мной мрачной глыбой.

Подняв голову, я читаю список обвинений в его холодных светло-серых глазах и подписываюсь под каждым пунктом.

Возражать даже не пытаюсь. Подступившие слезы застилают глаза, и очертания "глыбы" плывут.

Я пытаюсь сдержать их, потому что разреветься сейчас — не лучшая идея. Слезами проблему не решить. И жалкой выглядеть не хочу.

А когда первая слеза все же стекает из уголка глаза, Дима взглядом провожает ее, пока она не срывается со скулы и не шмякается на ковер, и, развернувшись, уходит.

Не из комнаты — вообще.

Вот теперь можно и порыдать. И я себя больше не сдерживаю.

Наверное, впервые в жизни я так радуюсь звонку будильника. Он спасает меня, оповещая о том, что бесконечная ночь, наконец, закончилась, и можно больше не пытаться уснуть.

У меня это так и не получилось.

Хотя где-то в три часа ночи я даже выпила снотворное. Но оно не подействовало. Не взяло меня, как не "берет" крепкий алкоголь людей, переживших сильнейший стресс.

Я видела такое.

Мой папа однажды вернулся домой с работы — их автосервис тогда был еще не в салоне, а в одном из боксов гаражного комплекса — очень странным. Непохожим на себя — молчаливым, очень напряженным, дерганым. С двумя бутылками водки в одной руке. Я тогда очень испугалась и притихла тоже — мой папа никогда не пил…

А в тот день он выпил обе бутылки практически залпом, у меня на глазах, но нисколько не опьянел. А вечером рассказывал маме, как едва не умер от отравления угарными газами. Кто-то из коллег оставил заведенной ремонтируемую машину и запер гараж снаружи, не зная, что отец находится внутри. Он уже отключился, когда его вытащили оттуда.

Мое сегодняшнее состояние, видимо, похоже на отравление, потому что мой организм отказывается травиться чем-то еще.

Но и плюсы есть — я больше не плачу.

Выключив звук, тяжело поднимаюсь.

Умываюсь, не глядя на себя в зеркало — легко представляю масштабы бедствия.

Наверняка все последствия бессонной ночи налицо, в смысле, на лице. Но это последнее, что меня в данный момент волнует.

Волосы сушу тоже вслепую — кошмаров наяву мне на сегодня хватило. Утюжок для выпрямления моих волнистых от природы локонов игнорирую — ими общую картину не исправить, так стоит ли возиться? Да и желания нет.

По этой же причине отменяю макияж и, нацепив улыбку, иду будить Еву.

— Мама, ты какая-то другая сегодня, — осторожно спрашивает моя девочка, когда я ставлю перед ней традиционный утренний стакан с молоком.

Без перекуса из молока с печеньем она в садик ехать категорически отказывается. Каша ведь может быть невкусной, а значит, она останется голодной. Этот аргумент парировать трудно, поэтому мы с Димой внимательно следим, чтобы наутро у нас непременно был этот обязательный набор.

С Димой…

Дима больше не хочет ни за чем следить со мной.

Сглатываю подступивший к горлу комок.

— Проспала просто, — вру дочери, потому что сказать ей правду сейчас просто не могу!

Ну как я скажу ей все?

А сказать не все не получится.

Если рассказать про Диму, что я его обидела и он ушел от нас, она, конечно же, спросит почему. И придется рассказать про Кирилла, или соврать. Но если все равно врать, то почему не сразу?

Это проще. И главное — безболезненно.

Для нас обеих.

— Доедай печенье.

— В машине доем, — берет из пачки еще одну, запасную.

Улыбаюсь — хорошо хоть она у меня не меняется.

В коридоре, застегивая сандалии, она вдруг застывает. Хмурится.

— А Дима где?

— Он уехал в офис пораньше, — сочиняю на ходу, отвернувшись — лгать в глаза тяжело.

— Ммм…

Из подъезда Ева выскакивает первая. Я ловлю почти закрывшуюся за ней дверь, когда слышу ее радостное:

— Привет! А ты почему не в офисе?

Дима?

Сердце замирает на миг и тут же, наоборот, разгоняется с небывалой скоростью. Он вернулся?..

Странно, но радости я не чувствую, и вместо того, чтобы ускориться, застываю за приоткрытой дверью.

Застываю, потому что не знаю, стоит ли мне торопиться. Не знаю, зачем он пришёл.

Потому что простил или потому что желает продолжить вчерашний разговор? Только бы не при Еве!

Не знаю, чего от него ждать. Вчера он ни говорить со мной, ни слушать меня не хотел.

Что изменилось за одну ночь?..

"А, может, он вообще за вещами приехал?" ввинчивает свои ядовитые пять копеек мой внутренний критик. "Соберет манатки и адьос, подруга? Не боишься?"

Не боюсь.

На этот раз я на эти самопровокации не ведусь. Данная мысль, по меньшей мере, нелогична, ведь эта квартира Димина, а не моя. И если он и приехал за вещами, то моими…

— Соскучился по вам с мамой, — отвечает ей голос, услышав который, я резко толкаю от себя подъездную дверь.

— Кирилл?

— А вот и мама… Привет, Марго, — роняет как ни в чем не бывало, выпуская ладошку радостной Евы из своей руки, и, ощупав мое лицо взглядом, добавляет с обезоруживающей искренностью: — Отлично выглядишь.

Я хоть и не видела себя, помню, как провела эту ночь, а потому знаю, что должна выглядеть чуть страшнее пугала, но его словам и, особенно, этому его прямому, откровенному взгляду, верю.

— Спасибо, — бормочу, смутившись, и, обращаясь к дочери, тараторю сбивчиво: — Ева, садись, пожалуйста, в машину. Я поговорю с Кириллом минутку, и мы поедем. Ты зачем приехал на самом деле?

— Узнать, как все прошло с Димой. Волновался за тебя.

И тут я вдруг отражаю, что он в том же костюме, в котором был вчера, и выглядит этот костюм прилично помятым и… не свежим, в общем.

— Ты что, просидел здесь всю ночь?!

— Ну почему сидел?.. Когда Гладких приехал, а потом очень быстро свалил, я даже поспал. Почти с комфортом, — на этих словах он разминает наверняка затекшую от такого "комфорта" шею.

— И зачем ты тут дежурил? — задав вопрос, сразу жалею об этом и в попытке защититься от его честного — или напротив — ответа скрещиваю руки на груди.

— Чтобы утром ты спросила меня об этом.

— Я спрашиваю, — нервно сглотнув, все же произношу, хотя еще секунду назад жалела, что ступила на эту хрупкую почву.

Кирилл улыбается одним уголком губ.

— В минутку я не уложусь. Если не возражаешь, я провожу вас до садика. Выпьешь со мной кофе после?

— Ты разве не торопишься на работу? — зачем-то спрашиваю, отводя глаза, хотя уже знаю, что соглашусь на кофе.

Я уже согласна.

— Работа подождет.

Ловит мой взгляд, требуя ответа. Я киваю.

— Мама! — повелительно зовет уставшая ждать Ева. — Ну сколько можно ждать?!

— Мама идет, — Кирилл распахивает передо мной водительскую дверцу.

— Ну сколько можно тебя ждать?! — повторяет Ева.

Заведенный мотор глушит звуки, но мне кажется, что я слышу, как Кирилл говорит:

— Тринадцать лет…

(POV Кирилл)