Далеко слева бежит еще одна грузовая автомашина. Она подобна застывшему на месте черному жуку. Только рыжий пыльный хвост позади говорит о движении. Дрожащее марево искажает силуэт, то растягивает, то сплющивает, а иногда совсем отрывает его от земли, и тогда кажется, что машина летит в воздухе.

Впереди появилось полотно грейдерного пути. Шофер прервал песню, затормозил.

Перевалив через канаву, машина выехала на тряскую, всю в ухабах дорогу и через несколько минут остановилась на перекрестке. В десяти метрах слева возвышается чигирь — степной колодец[3].

Сонная лошадь мрачно бредет по кругу, и колесо коловорота с вертикальными деревянными планками наматывает трос, таща из глубины огромную бадью с водой. За лошадью ходит худощавый, словно высушенный степной жарой, старик, одетый в ватник и шапку.

Шофер, взяв брезентовое ведро, пошел к колодцу. Поздоровался со стариком за руку, угостил сигаретой.

Как только старик перестал покрикивать на лошадь, она замерла на месте, словно уснула, безвольно опустив голову.

Галина и Виктор вылезли из кузова, чтобы размять затекшие ноги и напиться воды. Когда машина двигалась, жара не ощущалась, а теперь оказалось, что в степи полное безветрие и земля дышит сухим жаром, пылью и увядшей травой.

На десятки шагов вокруг колодца твердыми кучками засохла грязь с отпечатками овечьих копыт.

— Можно напиться, дедушка? — спросил Виктор.

— Почему же нельзя? Конечно, можно! Для того она и вода, чтобы ее пить, — ответил дед. — Без воды только верблюд неделю будет терпеть или, например, черепаха. Та целый месяц росинки в рот не берет и ей безразлично. А человек, видишь ли, так не может.

Дед быстро засеменил к колодцу, заглянул в него, по-заговорщицки подмигнул Виктору и Галине.

— Сейчас я вам, голуби, свеженькой достану. Но-о! — крикнул он на кобылу. Но та не двинулась. Только шкура едва задрожала на боку.

— Н-но-о, тебе говорят… Смотри, какая упрямая! — снова затарахтел дед. — И что, скажите, за привычка… Всегда у нее какие-то субординации на уме. Едешь, бывало, с бочкой полем, спешишь: ведь целая бригада ждет, а этой кляче безразлично — остановится и ни с места. Еще и регламент свой установила. Минут с десять стоит этак, словно вкопанная. И ничем ее не проймешь. Ну, хоть плачь… А то еще может такое коленце выкинуть! Сорвется в галоп — не удержать! Да еще пытается бежать там, где комков побольше. Растрясет тебя всего. А подумаешь, и ругать жалко. Ей, может быть, больше годков, чем мне…

Шофер, смеясь, перебил:

— Дедуся Яким, вы бы сперва напоили нас водицей, а потом уж и дорассказывали бы свою историю.

— Воды? Да это быстро! Ну, ну, пошла… Давай, давай!.. — и по воробьиному запрыгал, махая руками на кобылу, но она не тронулась с места, только лениво повернула голову и посмотрела на деда, словно чего-то ожидая.

— Вот и возьми ее за фунт табаку, — рассердился старик. — Ты бы, Василий, лозину какую привез мне. Кнут в степи потерял, а без кнута она совсем обнаглела. Приходится каждый раз ремень снимать. Ходишь за ней, клятой, и штаны рукой поддерживаешь.

Дед Яким откинул полу ватника и принялся отстегивать широкий солдатский ремень с массивной медной бляхой. Увидев это, кобыла сразу тронулась с места, потащив за собой дышло. Заскрипел коловорот, наматывая трос. Затем над срубом появилась большое, обросшее мхом ведро. Оно уперлась одним краем в конец бревна и наклонилось, выливая воду в желоб, ведущий в длинное корыто — поилку для овец.

— Тпру-у, стой, чума тебя возьми, — закричал старик. Кобыла тут же остановилась и снова опустила голову.

— Сейчас я достану, — и поспешил к фанерной будке, что прилепилась к столбу чигиря. Вынес помятый солдатский котелок, набрал воды, подал Галине.

— Ой, а почему такая соленая? — сделав глоток, удивилась девушка.

— Зато холодная, да еще и мокрая к тому же, — засмеялся дед, и темное, морщинистое, как печеное яблоко, лицо расплылось в улыбке. — В иных местах вода крови стоит. В Каракумах, например, или в Термезе. Слыхали? Там такая водица ценилась бы дороже вина. Помню, воду привозили издалека, в железных цистернах. Пьешь, а она горячая, ржавчиной воняет. Не знаю, может сейчас в Термезе тоже колодцы уже есть, давно я там был… А вот, бывало, за речкой Вахш, там же, в Таджикистане, так воду пил прямо из канавы. Тянется она, значит, от главного арыка километров на десять, от поселка к поселку. Ишаки и верблюды пьют из нее, собаки лакают, поросята с удовольствием купаются. А люди сливают воду в ямы, она там отстаивается, а уж потом кипяти и пей. Да и то, когда берешь, обязательно надо процеживать от всякой гадости. Вот как приходилось. А эту вот нашу водицу овцы с душевной приятностью потребляют, да и люди не отказываются. В такую жару холодная водица дороже любого гостинца!

— А зачем вы, дедушка, шапку с телогрейкой надели? — спросил Виктор.

— Это также не без умысла. Оттуда же, из Таджикистана привез эту привычку.

Дед приободрился и даже по-молодецки сдвинул шапку набекрень. — Пришлось мне работать на сооружении канала. Землю, значит, мы копали кетменями — мотыга такая, с пуд весом, и носилками выносили наверх. Экскаваторов тогда почти не было. Это сейчас они повсюду, а тогда мы за десять километров ходили смотреть, как на чудо. Солнце в тех местах еще горячее нашего, прямо над лысиной висит. Так что на своей тени топчешься. Стройка называлась народной. Людей — туча, и русских, и таджиков. Ну, наш-то брат по привычке в майке или в одних штанах работает, а таджики — те в ватных халатах и чалме, значит, на головах. И даже не потеют. Такой уж сухостойный народ. Мы сначала смеялись: дышать нечем, а они кутаются, словно в крещенский мороз. Только в первый же день смотрим: то один из наших, то второй — упал на землю. Солнечный, значит, удар долбанул. Несем его в тень, водицей кропим. Меня самого трижды отливали. Вон как! И так всех непривычных этот удар косит, а таджикам — хоть бы что. В чем, думаю, дело? Оказывается, что вся сила здесь в ватном халате и этой самой чалме. Узнали мы об этом и начали по-ихнему одеваться. И помогло. Только душно, словно в паровой бане. Зато никто уже не падал в обморок. Вот оно как!

Дед довольно посмотрел на Виктора и Галину и снова заговорил:

— С нашим крымским солнцем тоже нельзя шутить. Покрутись здесь целый день, а если случится этот самый удар, то кто будет спасать? Краля, кляча эта? А мне еще жить хочется!

Галина и Виктор еще выпили студеной воды. Шофер наполнил ведро и понес к машине.

— Так ты, Василий, не забудь завтра привезти хоть какой-нибудь прутик или палку? Потому что мне здесь еще четыре дня в наряде куковать, — крикнул ему вдогонку дед Яким.

— Привезу, дед, оглоблю. Прутиком твою Кралю не проймешь, — засмеялся шофер.

Галя с Виктором также пошли к машине. Дед шел рядом.

— В гости едете? — спросил он.

— Нет, на работу в колхоз «Рассвет», — ответила Галина.

— Ишь ты!.. На работу… К нам, значит, в колхоз! Вон оно что. Конечно, нам люди очень даже нужны… Так, значит, на работу, говорите? Это хорошо, — бормотал дед, а сам хитро и с недоверием оглядывал обоих с ног до головы.

— Из города, значит?

— Да, из города.

— Угу, это хорошо. А вы, извиняюсь, что же, по своему желанию, или как?

— По комсомольским путевкам, дед, — ответил Виктор. Ему не нравился этот допрос и, чтобы сменить разговор, спросил:

— Вы говорите, что вам четыре дня здесь работать. А потом что — ликвидируется водопой?

— Почему ликвидируется? — проговорил дед, как будто обидевшись. — Кривой Хома меня сменит, из колхоза «Победа». Я, в данном случае, словно межколхозный деятель. Этот колодец на границе между пастбищами двух артелей. Поблизости других водопоев нет. Поэтому мы и работаем здесь по очереди: я, Хома Кривой да еще Гуляев Мишка его подменяет. Через каждые две недели. А так мы с Кралей в деревне работаем, воду на поля и по бригадам развозим.