Но в то время как он отправлялся в Испанию, в Риме одно странное событие сделало тщетными многие мудрые меры, принятые Августом перед его отъездом, и глубоко взволновало общество. После отъезда Августа Валерий Ларг принялся обличать роскошь, грабежи и высокомерие египетского префекта;[70] но эти обвинения, вместо того чтобы лишь слегка взволновать общественное мнение и вызвать только легкую сенсацию, вызвали, напротив, ужасный взрыв народного гнева. Подала пример аристократия, первая с бешенством набросившаяся на Корнелия Галла; за ней последовали другие классы.[71] В несколько дней наместник Египта, человек могущественный и весьма уважаемый, сделался страшным преступником, достойным самых ужасных наказаний; повсюду, но особенно в знатных фамилиях, с дикими криками требовали спасительного примера. Благодаря этому таинственному и внезапному движению умов Рим, хотя с немногим опозданием, содрогнулся от ужаса перед лихоимством префекта Египта; он вознегодовал, что его подданные могли быть третированы так, как Галл третировал египтян. Несколько друзей Галла, а также люди серьезные и честные попытались удержать поток,[72] но их усилия были тщетны, ибо Ларг, встречая повсюду, а особенно среди знати, комплименты, похвалу и одобрение, упоенный неожиданным успехом, наполнял Рим своими обвинениями, и все уже осудили Галла, не дожидаясь его возвращения из Египта для представления своих оправданий и даже обсуждения процесса, направленного против него.

Это был вообще первый их тех ужасных скандалов, одновременно политических и судебных, которые при империи погубили столько жертв в высших классах; и его неожиданная жестокость, его чрезвычайные преувеличения должны были причинить беспокойство рассудительным людям. Под предлогом правосудия и справедливости общество срывало на несчастном Галле дикую, скрытую злобу, оставшуюся в умах после гражданских войн. Мир возвратился, но это был только внешний мир. Если Август, Агриппа, столько выдающихся лиц партии-победительницы, большое число их вольноотпущенников и, наконец, некоторые, ловкие и неведомые никому плебеи обогатились во время гражданских войн, то большая часть сенаторов имели столь скромные состояния, что при реорганизации республики сенаторский ценз был определен в 400 000 сестерциев; а многие всадники, нисколько не играя роли, не смели более занимать в театре места на сорока скамьях, отведенных всадническому сословию, ибо потеряли свое состояние во время гражданских войн, но Август добился для них сенатского позволения занимать, несмотря на потерю состояния, эти места.[73]

Все эти люди, естественно, в глубине сердца питали горячую злобу против крупных богачей; они были склонны рассматривать дворцы, виллы, рабов, деньги богачей как результат краж, совершенных им во вред, и их горечь была тем большей, что нужно было почитать в Августе, в Агриппе, в Меценате, во всех вождях революционной партии результаты тех грабежей, жертвами которых они были или считали себя.[74] Крупные состояния, составленные в Египте после завоевания, должны были в особенности возбуждать сильную зависть во всех классах. Нажившийся в Египте Корнелий Галл был предназначен сделаться жертвой всех тех, кто не составил себе состояния. Крепко сплоченная аристократия направляла против Галла это народное движение из желания уничтожить одного из «homines novi» революции и отыграться, хотя бы на нем, за Филиппы и проскрипции. Бедные сенаторы, всадники и народ, раздраженные, завидующие чужим богатствам и полные также рабской угодливости к вновь сделавшейся могущественной знати, следовали за аристократией. Галл погиб ранее, чем пришли к нему на помощь его сотоварищи по революционным грабежам во главе с Августом. Август был слаб, а друзья Галла легко позволили запугать себя народному раздражению; мир обнаружил в сердцах новых эгоистов, столь же диких и столь же трусливых, как и эгоисты гражданской войны, все скрывавшееся в них под громкими названиями справедливости и права. Философ в Риме, этом городе, где все, от уличной мостовой до храмов богов, было создано из продуктов мирового грабежа, мог бы утверждать, что Галл оказал важные услуги республике, ибо он ограбил не Италию, а Египет; его друзья могли бы просто спросить у сделавшегося внезапно столь добродетельным города: не делали ли что то же, что и Галл, и Агриппа, и Август, и все наиболее уважаемые люди современного поколения, и не желал ли бы сделать то же самое всякий разумный гражданин? Но все олигархии, не имеющие прочной основы, имеют обычай время от времени покидать кого-нибудь из своих членов, принося их в жертву тем, кем они управляют, и горе тому, кто таким образом приносится в жертву! Тогда, как и всегда, были более склонны погубить своего соседа, чем самим отказаться от своих привилегий; предпочитали пожертвовать гордым и жестоким Галлом, чем возвратить часть имуществ, которыми пользовались. Август, чтобы не идти против общественного мнения и не слишком вредить Галлу, отозвал его и объявил лишенным его провинции и имущества.[75] Но такое слишком слабое наказание не могло удовлетворить общество; Август наказал Галла, значит, он признал его виновным, и поэтому потребовали новых и больших строгостей; все покинули бывшего префекта Египта; отовсюду появлялись новые обвинители с новыми обвинениями, преувеличенными и фантастическими, которые общество принимало на веру.[76] Кажется даже, что для уверенности в его обвинении удалось перенести его процесс в сенат.[77] Но великодушные умы не могли не быть глубоко возмущены этой травлей знаменитого человека, обвиненного в том, что послужило к славе стольким другим. В начале 26 г. Мессала, отправлявший всего шесть дней praefecturam urbis, сложил с себя эту должность, говоря, что чувствует себя неспособным хорошо ее выполнять и смотрит на нее как на неконституционную.[78]

Падение Галла, вероятно, испугало его, показав, что народ не понимал более функций префекта. Если praefectus Aegypti впал в такую немилость, какие опасности угрожают тому, кто будет исполнять ту же должность в Риме? Таким образом, усилия Августа убедить Мессалу принять эту должность оказались тщетными; Рим остался без принцепса и без префекта, с одним консулом. Скоро последовала катастрофа, которая могла только увеличить смятение умов: в отчаянии, видя себя всеми покинутым, Галл кончил самоубийством. Август отказался от мысли найти нового городского префекта; он предоставил город охране другого консула, Статилия Тавра, надеясь, что все пойдет хорошо, и начал весной войну, приняв сам начальствование над армией.[79] Легко понять, почему главнокомандующий старался доказать, что он способен вести войну один, без советов Агриппы. Противоречие, бывшее между его военной неспособностью и его должностью главнокомандующего всеми легионами, не было ни самым легким, ни менее опасным из тех противоречий, посреди которых он находился; опасность даже увеличивалась вследствие очевидной необходимости восстановить дисциплину в армии: Август уже уничтожил самые застарелые злоупотребления; он не обращался более к легионариям с именем «товарищи», но «солдаты»; чтобы возобновить достоинство военной профессии, которая должна быть привилегией свободных людей, он совершенно удалил из легионов вольноотпущенников и установил строгую систему как наказаний, так и наград.[80]