Посреди этих волнений был открыт новый водопровод Aqua Virgo, устроенный Агриппой;[371] это было замечательное предприятие в том усовершенствовании городского управления, которого все требовали в Риме. В этом пункте никто не сожалел о прошлом. Что касается Августа, то, хотя сенат и отдельные лица просили его возвратиться в Рим, он остановился по дороге в Афинах,[372] где в это же время находился Вергилий. Последний предпринял продолжительное путешествие на Восток с целью посетить места, где протекала его поэма, ранее, чем в последний раз приложить к ней руку, и встретился в аттической столице со своим знаменитым другом. Август медлил, вероятно, по тем же основаниям, по которым аристократия просила его возвратиться: он думал об опасностях, какими грозило ему присутствие в Риме, тогда как другие видели в этом присутствии выгоды для них; и он выжидал, надеясь, что обе партии покончат наконец свой раздор и что ему можно будет ждать восстановления спокойствия, чтобы возвратиться в Рим. Дела, однако, в Риме шли все хуже и хуже, и ему пришлось решиться вернуться туда. Поэтому в августе месяце он выехал в Италию, увозя с собой Вергилия, здоровье которого пошатнулось и который отказался от своего едва начатого путешествия. В Брундизии, чувствуя, что болезнь усиливается, поэт сказал последнее прости своему великому другу и покровителю, для которого он составлял свой труд. Август продолжал свой путь к Кампанию, куда навстречу ему выехала депутация из наиболее выдающихся людей Рима. Их сопровождала часть преторов и трибунов, и с ними был Кв. Лукреций Веспиллон, кандидат, тщетно оспаривавший место у Эгнация. Предлогом для депутации служило желание оказать почесть Августу от имени всего города и сообщить ему о печальном состоянии, в каком находился Рим, но в действительности аристократическая котерия желала приобрести его поддержку. Principes viri просили президента устранить кандидатуру Эгнация и имели такой успех, что убедили Августа в необходимости прибегнуть, как к единственному средству, к своей дискреционной власти и самому назначить консула вместо обращения к комициям. Август уступил и еще раз дал победу консерваторам, выбрав Лукреция, прежнего проскрипта.[373] Аристократическая партия готовилась принять Августа в Риме с большой торжественностью под предлогом победы над парфянами, которую преувеличивали, успеха его восточной политики и умиротворения Востока, но в действительности в благодарность за оставление Эгнация. Удар, нанесенный слишком ревностному пожарному, имел в их глазах большее значение, чем все восточные успехи. Но благоразумный Август, никогда не желавший доводить до отчаяния тех, кого принужден был оскорбить, не согласился на эту триумфальную манифестацию: он без шума приблизился к Риму и неожиданно в ночь с 11 на 12 октября незаметно вошел в него, подобно простому смертному.[374] Утром партия, готовившаяся торжествовать над побежденными своими празднествами в честь Августа, узнала, что последний находится уже в своем доме на Палатине и что все ее прекрасные приготовления бесполезны.

Смерть Вергилия. — Гораций пишет свои "Послания". — Решение оказать Августу новые почести. — Требование реформы нравов. — Гораций и пуританское движение. — Нравственность и законы. — Август и пуританское движение. — Конец первого десятилетия принципата. — Затруднения в законодательстве о нравах. — Агриппа и Август как президенты республики. — Очищение сената. — Lex de maritandis ordinibus. — Браки между гражданами и вольноотпущенницами. — Поощрение браков. — Кары на холостяков. — Утверждение закона. — Новая агитация пуританской партии. — Юлия. — Колебания Августа. — Lex Iulia de adulteriis. — Adulterium est judicium publicum. — Adulterium, lenocinium, stuprum. — Цель и характер этих законов. — Тимократическая реформа конституции.

Незадолго до этого, 21 сентября,[375] Вергилий скончался в Брундизии, где он только что высадился и составил завещание, по которому оставил половину своего состояния, полученного им от своих друзей и простиравшегося до 10 миллионов сестерциев, своему сводному брату, четверть — Августу, двенадцатую часть Меценату, а остальное двум своим ученым друзьям, Луцию Барию и Плотию Тукке.[376] Таким образом, всего в пятьдесят два года кроткий поэт георгик и эклог навсегда опустил свою главу на свой неоконченный труд, оставляя только несовершенное собрание удивительных отрывков, еще плохо связанных друг с другом. Он не мог соединить в одно целое столь многочисленные и столь разнообразные материалы, которыми он пользовался при составлении своей поэмы: элемент драматический и элемент символический, латинскую археологию и греческую мифологию, философию и легенду, историю и поэзию. Второстепенные персонажи поэмы, например Дидона и Турн, живы и человечны; но Эней является благочестивым автоматом, нити от которого в руках тех богов, которые уже не человеческие существа, живущие и действующие на гомеровском Олимпе, но еще и не абстрактные символы метафизических религий. Описание пожара Трои — чудо движения и красок, но поэме нехватает эпического вдохновения, потому что все в ней заранее предустановлено: Эней, эта благочестивая кукла, будет победителем, ничего не делая, кроме произнесения скучных речей, а Турн, несмотря на свою храбрость, силу и пылкость, будет побежден, потому что это необходимо для судеб Италии. С историей Дидоны и Энея мы снова вступаем в человеческую область, но сама эта история грубо обрублена, так как этого требовали философские потребности поэмы, заставляющие Энея автоматически уехать, как заставили его приехать и влюбиться в царицу, чтобы оправдать будущие войны между Римом и Карфагеном.

В описании первобытного Лация есть свежесть и почти музыкальная нежность; но это описание невыгодно расположено, будучи вставлено в военную поэму, в которой слишком чувствуется подражание «Илиаде» и которая полна битв, весьма суммарному рассказу о которых не хватает ясности. Чувствуется, что Вергилий никогда не замечал, что он воспроизводит описания, сделанные другими, беря отсюда и оттуда живописные подробности, но не умея сделать целое действительно живым. План поэмы гигантский; он настолько выше плана «Илиады», насколько больше были дела Рима в политике и цивилизации и насколько они превосходили деяния Греции. «Энеида» не просто человеческая драма, подобно ссоре Агамемнона и Ахилла; Вергилий хотел изложить в ней всю философию длинной истории великого народа, вывести в сумеречном видении будущность святого города, властвующего над миром; вдохновленный эпическим величием, его труд старался собрать и оживить в полном жизни рассказе все предания древней умирающей религии. Если бы выполнение соответствовало величию замысла, Вергилий написал бы шедевр всемирной литературы; он превзошел бы Гомера, и Данте не мог бы равняться с ним. К несчастью, как все римские творения, и это, план которого был столь грандиозен, осталось неоконченным. Вергилий сам первый это сознавал и, умирая, завещал Варию и Тукке сжечь свою рукопись. Он не предвидел, чем сделается со столетиями его труд в воображении людей, что мир, сделавшийся христианским, увидит пророческую ясность в этом туманном видении Рима как святого города, которое он рисовал, созерцая прошлое. Десять миллионов сестерциев, данных поэту политической аристократией Рима, пропали: Италия не имела бы столь долго и столь нетерпеливо ожидаемой национальной поэмы, если бы Варий и Тукка, повинуясь приказанию умирающего, сожгли драгоценную рукопись…