Общему стремлению к роскоши и наслаждению Гораций любил противопоставлять свою простую жизнь, свою любовь к деревне, свою независимость, отвечая таким образом всем своим противникам и критикам из пуританской партии, что его дела стоят более, чем их слова.

…………………………………………………………..

И мы видим, что он ссорится со своим арендатором, желающим идти служить в Рим, куда его привлекают всегда открытые кабаки и злачные места.[388] Как можно надеяться привлечь в деревни свободных граждан и вольноотпущенников, когда так трудно удержать там рабов? Гораций, очевидно, мало любил модный тогда искусственный пуританизм; ему нравилось показывать своим современникам, что в них самих находятся признаки всех болезней развращенной цивилизации, которые они не хотели видеть: сильное и всеобщее желание приобрести деньги,[389] необузданная гордость,[390] любовь к роскоши и удовольствию, та бесцельная деятельность, которая во всех цивилизациях является результатом чрезвычайного богатства и безопасности; та чрезмерная нервная чувствительность, которую Гораций называет strenua inertia,[391] благодаря которой богачи постоянно недовольны, постоянно хотят то того, то другого и, получив страстно желаемое, тотчас же бросают его. А еще важнее, что бедные начинают хворать тою же болезнью, что и богатые.

Вывод из этой философии очень прост. Счастье или несчастье зависит от душевного настроения, а не от внешних причин. Люди, не знающие этого, глупо воображают, что можно достигнуть благополучия, преследуя его на корабле с распущенными парусами или на колеснице, вскачь везомой лошадьми.[393] Гораций имеет смелость говорить всем, с утра до вечера требовавшим уважения к законам, что жалка та добродетель, которая состоит только в почитании сенатус-консультов, законов и гражданского права. Сколько дурных поступков можно совершить, даже почитая законы! Общество видит честного человека в том, кто приносит, как должно, в жертву богам свинью или быка, даже если затем он шепотом просит у Лаверны, богини воров, возможности безнаказанно и слывя за благочестивого человека совершать обманы и кражи. Это значило ясно сказать, что современный Горацию пуританизм казался поэту только более утонченной формой плутовства.

Но Гораций был любящий уединение поэт, которому достаточно было его ренты для существования, тогда как Август был повелителем мира. Первый мог думать и писать, что ему было угодно; второй, напротив, был слугой толпы. Противоречия, которым критический ум поэта объявлял войну из глубины своего рабочего кабинета и над которым он хотел одержать бесплодную победу критической мысли, главе империи представлялись, напротив, как силы, бесконечно превосходящие его собственные. Были ли они химерическими или нет, безразлично: пуританские домогательства сделались так настоятельны и так всеобщи, что трудно было бы не считаться с ними. Август много сделал для римского плебса и аристократии, но средним классам, требовавшим этих законов, он дал только платоническое удовлетворение мира с парфянами и очень медленное исправление дорог полуострова, а поэтому он не мог смотреть на эти домогательства со скептицизмом Горация. Конечно, они питались старой ненавистью и самомнением, но они исходили также из здорового понимания жизни и соответствовали долгой национальной традиции. Многочисленные законы, подобные тем, которых требовали в данное время, были предложены и утверждены в прошлые столетия. Это было очевидным доказательством, что многие поколения считали их действенными, по крайней мере для того, чтобы задержать процесс порчи нравов. Почему же эти законы не сохранили своей силы и в настоящее время? Пример древних должен был ободрить такого горячего сторонника традиции, каким был Август. Август действительно не отказывался от цензорской власти[394] и cura morum, но он не хотел пользоваться ими с такой быстротой и в таких широких размерах, как требовало нетерпеливое общество; он решил с большим вниманием приняться за изучение законов столь давно начатой реформы и поручил комиссии из сенаторов[395] приготовить прежде всего закон против безбрачия. В таком важном деле он не хотел принимать опрометчивых решений; путем этих предварительных обследований он хотел только дать первое удовлетворение обществу и подготовить путь для того, чтобы позже, когда не будет более возможности откладывать реформу, она была бы более легкой и менее опасной. Благоприятный случай не замедлил представиться. 15 декабря освятили алтарь Фортуне возвращения; 19 г. до Р. X. приближался к концу, начинался 18 г., последний год принципата Августа. Полномочия принцепса должны были окончиться в конце этого года.

Но никто не хотел допустить возможности удаления Августа. Одного года не могло быть достаточно для удачного окончания столь важной задачи, как реформа нравов; поэтому общим желанием было удержать Августа во главе государства для того, чтобы он предложил эти законы, как десять лет тому назад хотели, чтобы он восстановил мир. И Август, потому ли, что сам хотел этого, или потому, что не мог поступить иначе, или по той и другой причине, был склонен принять продолжение своих полномочий. Он, однако, не хотел вновь брать на себя одного столь тяжелое бремя, которое с каждым годом становилось все тяжелее вследствие требований общества, и задумал новую организацию верховной власти, третью уже в течение десяти лет. Он хотел иметь своим товарищем Агриппу и разделять с ним почести и заботы, привилегии и ответственность. Поэтому он пригласил Агриппу возвратиться из Галлии, где тот только что выполнил несколько важных мероприятий, о которых мы скоро будем говорить. Дожидаясь его прибытия в Рим и обсуждая с комиссией сенаторов различные сделанные предложения, Август спас от уничтожения поэму Вергилия и сохранил таким образом Италии творение, в котором все национальные стремления были переданы в мелодичных стихах. Благодаря его вмешательству Барий и Тукка, душеприказчики Вергилия, осмелились нарушить волю умершего поэта и, вместо того чтобы сжечь «Энеиду», работали над восстановлением рукописи. Странная ирония событий: в тот момент, когда вся Италия требовала возвращения к нерушимому авторитету законов, Август при всеобщем одобрении отменял последнюю волю умершего, которая для древних римлян имела силу нерушимого закона. Литературный шедевр для этого поколения стоил, следовательно, святотатства. Это было благородной смелостью для высококультурного и утонченного государства, но дурным началом для страны, стремящейся возвратиться к дисциплине военного управления. Но Тит Ливий уже сказал: «Nec vitia nostra nес remedia pati possumus».