После исчезновения страха перед триумвиратом знать, собирая обратно свои богатства, делалась снова дерзкой и властной, по мере того как понимала, что Август посреди стольких внутренних затруднений, памятуя о гражданских войнах и находясь перед новыми внешними опасностями, не посмеет создавать себе много врагов в высших классах. В результате появилось возрастающее отсутствие дисциплины. Сенаторы, которые десять или пятнадцать лет тому назад во время триумвирата, пол у разоренные, боящиеся за самое свое существование и будущность, старались сделаться незаметными, теперь гордо выступали на римских улицах, заполняли сенат, постоянно спорили из-за пустяков, ненавидели друг друга и уважали Августа только на словах. Случалось, что люди, обязанные ему всем, умирали, не оставляя ему ничего на память, что было тогда очень тяжким оскорблением. Время от времени вскрывали завещания, в которых завещатель под предлогом объяснения причин, по которым он ничего не оставляет Августу, выдвигал против него жалобы или обвинения, которые магистрат принужден был читать публично.[204] И говорили не одни мертвые: против него начали циркулировать памфлеты;[205] значительное большинство его коллег не упускали случая нанести ему оскорбление при удобном случае. Август прогнал от себя одного очень известного греческого ученого, поносившего его и Ливию устно и письменно, а Азиний Поллион поспешил пригласить этого ученого к себе, и вся знать оспаривала его друг у друга.[206] Сам Гней Лентул с чувством жаловался, что Август своей щедростью отвратил его от его занятий, чтобы принудить заниматься общественными делами.[207] Еще более знаменательным было то, что его прежние друзья, несмотря на его бесконечное терпение, охладели к нему. Все в Риме знали, что Меценат уже более не прежний его друг, и причиной этого, как, по крайней мере, тогда говорили, было то, что он подозревал Августа в слишком нежном чувстве к своей жене.[208] Едва выздоровев, тот, кого современные историки называют господином мира, не имел достаточного авторитета, чтобы усмирить раздор, поднявшийся в своем собственном семействе, между своим племянником Марцеллом и своим другом Агриппой. Поссорившись по неясным для нас причинам, Агриппа, справедливо или нет, жаловался, что Август не поддержал его как должно против своего племянника; и, сильно раздраженный против своего прежнего друга, он уехал на Восток, решившись лишить империю своих услуг, чтобы отомстить за свою личную обиду.[209]

Можно представить себе, какое согласие могло царствовать между членами этой аристократии, когда они имели так мало уважения к тому, кто, хотели ли они или нет, все же был их главой.

Недовольство, злословие, ссоры между оскорбленными встречались ежедневно на каждом шагу. В то время, когда никто не занимался общественными делами, находились магистраты, которые делали безумства для того, чтобы дать народу игры лучше игр, данных их товарищами.[210] Наконец, так как провинции были предоставлены капризам правителей, а армии подчинены очень строгой дисциплине, такая безграничная власть заставляла иногда терять рассудок знать, столь гордую уже в Риме. Акты жестокости и превышения власти, совершаемые правителями в своих провинциях, встречались весьма часто, и общественное мнение, склонное к более гуманным чувствам даже по отношению к народам, бывшим его подданными, с возрастающим упорством требовало от Августа подавления этих злоупотреблений.[211] Но что он мог сделать? Несмотря на оскорбление, нанесенное ему отъездом Агриппы, он назначил его своим легатом в Сирию, чтобы извлечь из его ссоры с Марцеллом хотя какую-нибудь пользу. Отношения с парфянами все портились. Фраат отправил в Рим посольство с требованием выдачи своего сына и Тиридата.[212] На всякий случай было благоразумным поставить Агриппу во главе сирийских легионов. Но Агриппа, не отказываясь от своего назначения, остался на Лесбосе, подобно Ахиллу в своей палатке, нисколько не занимаясь провинциями, [213] так что Август, не смея предписать ему принять назначение или отказаться, оказался в Сирии без легата в тот момент, когда угрожала война с парфянами.[214]

Между тем пуританское движение в средних классах и между наиболее уважаемыми сенаторами и всадниками все возрастало; все требовали восстановления цензоров, суровых законов против порчи нравов, мер, которые могли бы, наконец, обуздать беспорядок в высшем обществе; это было новым и очень тяжелым затруднением для Августа. Средние классы, которым Август ничего не дал, имели к нему более искреннее и горячее уважение, чем аристократия, которой он дал все; и эта популярность в средних классах давала наибольшую силу его власти. Он понимал поэтому, что этим классам необходимо дать по крайней мере моральное удовлетворение. Но он не осмеливался открыто покровительствовать движению и воспользоваться им как средством произвести моральное давление на ленивую и недисциплинированную аристократию. Очень легко было требовать законов против испорченности богатых классов, но трудно было их осуществить. В прекрасные времена республики дисциплина частных нравов поддерживалась преимущественно главами семейств, так как каждая семья являлась как бы маленькой монархией; теперь, когда эти главы пренебрегали своими обязанностями, нельзя было, как многие того хотели, заставить вмешаться закон, не ниспровергая основных принципов семейного права, т. е. не разрушая той традиции, которую желали восстановить. Nec vitia nostra, nес remedia pati possumus. Поэтому Август был расположен снова приказать выбрать цензоров и взять на себя почин новой реформы финансовой администрации, которая становилась все более и более необходимой. Он предложил ежегодно избирать по жребию из преторов двух администраторов, которые назывались бы praetores aerarii.[215] Но относительно прочего он не хотел компрометировать себя попытками слишком революционного законодательства. Общее положение было полно затруднений; и в довершение несчастья, в этот критический момент единственный человек, который мог бы заместить его во главе государства, единственный сотрудник, который был ему действительно полезен в предшествующие годы, удалился вследствие простой ссоры.

Устрашенный столькими затруднениями, озабоченный, как бы не причинить вреда остаткам своего здоровья, Август, наконец, задумал новую конституционную реформу, благодаря которой он перенес бы свой авторитет с Италии на провинции, с политики внутренней на политику внешнюю. Он окончательно освободил бы принцип цезаризма от кучи должностей, которых все равно нельзя было исполнять вследствие сверхчеловеческих усилий, которые они налагали; он решил получить над всеми провинциальными правителями дискреционную власть надзора и контроля, зависящую только от сената и от него самого, и сделаться таким образом настоящим принцепсом, которого желали Аристотель, Полибий и Цицерон, т. е. верховным стражем конституции. Благодаря этой реформе Август не был бы принужден более заниматься управлением Римом и Италией, которое было наиболее трудным; он мог бы отправиться в провинции и жить там долгие годы; он мог бы продолжать реорганизацию имперских финансов и давать своим друзьям в вечную аренду общественные имения всей империи, а не одних своих провинций; он мог бы, наконец, дать удовлетворение средним интеллигентным классам Италии, если не исправлением нравов испорченной столицы, то, по крайней мере, противодействием наиболее скандальным злоупотреблениям в провинциях, применяя в разумных размерах три знаменитых стиха, в которых Вергилий определил царственную миссию Рима: