В то время как Вергилий в своих стихах трудился над религиозным и военным возрождением Италии, а публика с нетерпением ожидала выхода в свет его поэмы, руководство культом оставалось в руках такого верховного понтифика, каким был Лепид, а военное дело — в руках такого генерала, как Август. Прежний триумвир с горечью в сердце удалился в Цирцеи и не занимался более общественными делами. Что касается Августа, то в Аравии он имел еще менее успеха, чем в Испании. Экспедиция Элия Галла пошла плохо с самого начала, ибо армия, посаженная на суда в Миосхорме и перевезенная через Красное море, должна была остановиться в Левкокоме и высадиться там вследствие таинственной болезни, постигшей большинство войска. Так, по крайней мере, говорили.[170] Между тем орда эфиопов, узнав, что часть египетских войск находится в Аравии, вторглась в Египет и дошла до Филе, чтобы отомстить за экспедицию Корнелия Галла. Префекту Петронию пришлось отражать их.[171] Август, таким образом, был прав, считая опасной политику первого префекта.

К тому же на Востоке возникли еще новые затруднения, затруднения Находясь еще в Испании, Август вступил в союз с Тиридатом, на востоке претендентом на парфянский трон, отдавшимся под покровительство Рима. В течение предшествующих лет, пользуясь внутренними беспорядками, Тиридату удалось изгнать Фраата, сделавшегося гордым и жестоким после своей победы над Антонием. Фраат бежал к скифам, набрал там войско, во главе которого завоевал обратно свое царство и снова изгнал Тиридата. Последнему, со своей стороны, удалось во время своего бегства захватить старшего сына Фраата, которого он и привел к Августу.[172] Это был драгоценный заложник, но, принимая его, не рисковали ли вызвать репрессии со стороны парфянского царя и снова возжечь восточный вопрос, на мгновение казавшийся потухшим? Эти гражданские войны в Парфии одновременно радовали и беспокоили Августа: они радовали его потому, что ослабляли вражескую империю, а беспокоили потому, что можно было страшиться более или менее опасных осложнений и потрясений в провинциях и в покровительствуемых Римом государствах. В довершение несчастья в это же самое время галатский царь Аминта погиб в экспедиции против маленького разбойнического народа ономаденсов, оставив только малолетних детей.[173]

Рим потерял на Востоке своего самого верного и сильного союзника, который один в случае войны с Парфией мог выставить серьезную армию, организованную по римскому образцу. Сенат за отсутствием наследников, способных взойти на трон, объявил Галатию римской провинцией и передал Августу начальствование над ней вместе с командованием галатской армией. Это было большим почетом, но и тяжелым бременем и опасной ответственностью в том случае, если бы на Востоке разразилась война. В общем, общественное настроение в конце 25 г. было снова в смятении и беспокойстве; задуманные военные экспедиции потерпели неудачу или дали неожиданные результаты; восточные дела, казалось, снова запутываются. Все эти затруднения и проект женитьбы его племянника Марцелла на его дочери Юлии заставили, наконец, Августа во второй половине 25 г. вернуться в Рим. Он не мог уверить римлян даже в том, что он действительно завоевал богатую золотыми рудниками страну кантабров и астурийцев. Напротив, едва он отбыл из Испании, кантабры и астурийцы снова восстали.[174] Здоровье его было все хуже и хуже. Как кажется, в эту эпоху он был охвачен судорогами и так серьезно захворал во время путешествия, что принужден был остановиться на дороге и поручить Агриппе присутствовать на брачной церемонии Юлии и Марцелла.[175]

Его возвращение, однако, доставило большое удовольствие всей Италии. Все воображали, что теперь, когда он вернулся, он излечит щенке все зло, на которое жаловались в его отсутствие. Гораций выражал это общее доверие в своих стихах, когда с небольшим преувеличением сравнивал «победоносно» возвратившегося из Испании Августа с Гераклом,[176] таково же было, из угодливости, по лени или по искреннему удивлению, мнение сенатского большинства. На заседании 1 января 24 г. сенат одобрил все решения Августа и принес клятву, как это было обычно во время революции, что он не возьмет назад свое одобрение.[177] Он скоро пошел далее; когда Август, приближаясь к Риму, захотел дать каждому плебею по 400 сестерциев и просил сенат приостановить действие lex Cinciae, запрещавшего такие дары, сенат ответил освобождением его от действия всех законов.[178] Эта привилегия не казалась чрезвычайной для человека, возвращение которого Гораций приветствовал в следующих стихах:

Легенда об Августе подобна дереву, снова расцветающему при возвращении весны. Но Август еще более был убежден в ее лживости, чем при отъезде из Рима. Что может он сделать для удовлетворения стольких неопределенных и противоречивых желаний? Он, разумеется, не хотел, чтобы его считали совершенно свободным от повиновения законам.[180] Вскоре после его возвращения, бывшего в первой половине 24 г.,[181] в Рим прибыла присланная Петронием тысяча эфиопских рабов, взятых в плен во время экспедиции, совершенной для отражения эфиопов, вторгнувшихся в верхний Египет.[182] Это, по крайней мере, предприятие имело счастливый конец, и Египет снова был в безопасности. Если бы Элию Галлу, который в конце зимы тронулся в поход, направляясь на Йемен, удалось овладеть сокровищами сабейцев, Италия могла бы отпраздновать хотя бы одну победу, а Август располагал бы достаточными средствами для всех нужных реформ.

Однако для удовлетворения общественного мнения, требовавшего венное немедленных реформ, и ввиду приближения выборов на 23 г., он распорядился предложить сенату разрешить Марцеллу домогаться магистратур за 10, а Тиберию — за 5 лет до назначенного законом срока, и первого он предложил кандидатом в эдилы, а второго в квесторы.[183] Эдильство и квесторство были должностями, от которых старались поскорее избавиться; Август, предлагая таким образом республике услуги своей фамилии, напоминал знати, что ее привилегии должны быть оправданы ее усердием. Потом он хотел, как обыкновенно делал, живя в Риме, показать всем, что несмотря на свое плохое здоровье он с величайшей заботливостью исполняет все обязанности магистрата, сенатора, вельможи и гражданина. А эти обязанности были многочисленны и разнообразны. В качестве консула он должен был отправлять правосудие, сидя на своем кресле из слоновой кости, сдавать с аукциона общественные предприятия,[184] получать всю корреспонденцию государства, созывать сенат, осведомлять его обо всем и присутствовать при бесчисленном количестве гражданских и религиозных церемоний. Проконсул трех провинций, он управлял ими с помощью легатов; в качестве главнокомандующего он надзирал и командовал издалека двадцатью тремя легионами и бесчисленными вспомогательными отрядами, рассеянными по всей империи. Сколько затруднений нужно было разрешить, сколько ошибок исправить, сколько забытого напомнить, сколько писем прочитать и написать всякий день! Август даже имел мысль взять Горация в качестве секретаря, но тот отказался.[185] Как princeps senatus Август, сверх того, должен был председательствовать на сенатских заседаниях; в качестве члена коллегии авгуров, коллегии понтификов, коллегии quindecemvirorum sacris faciundis ему нужно было присутствовать на их собраниях, на их церемониях и банкетах; как глава государства, избранный быть примерным гражданином, образцом гражданских доблестей, он должен был выполнять все обязанности, которые традиция налагала на знатных римлян, следовательно, бесплатно помогать в процессах всем клиентам своей фамилии, своим друзьям, бедным плебеям, с которыми он был в сношениях, т. е., другими словами, всем ветеранам гражданских войн;[186] он должен был присутствовать при всех публичных актах, от заседаний сената до выборов, во время которых для подачи примера обходил со своими кандидатами трибы, прося их голосов, как делалось в добрые старые времена республики, и при которых он голосовал, как последний из граждан.[187] Он должен был, наконец, давать большое число банкетов[188] и, что еще хуже, принимать неменьшее число приглашений и съедать с приятным видом самые скромные обеды, ибо, если бы он отверг гостеприимство самого скромного дома, он оскорбил бы всех граждан, показав, что считает себя выше их.[189] Факты доказывают, что вообще соединение в одном лице многих функций, изобретенное Юлием Цезарем, могло быть удобным средством для чрезвычайно деятельного человека в бедственную и смутную эпоху; но это соединение не могло быть новым принципом правильного управления, которым руководили не полубоги, а люди, подверженные усталости, как всякий из смертных.