Разъединяя три вещи, которые современники все более и более были склонны смешивать, — философию, поэзию и политику, Август считал необходимой, особенно на Востоке, политику примирения, справедливости, милосердия, которую он показал несколько лет тому назад, когда некоторые города Малой Азии, разрушенные землетрясением, осмелились обратиться на помощью к римскому сенату, целые столетия бравшему деньги, вместо того чтобы их давать. Август присоединился к просьбе, и Тиберий защищал ее перед сенатом.[217] Он решил попробовать применить ко всей империи, начав путешествием по Греции и Востоку, ту административную провинциальную реформу, которую не могли выполнить Сулла, Лукулл и Цицерон и которая сделалась возможной и сравнительно исполнимой теперь, когда в провинциях уже нечего было более брать и когда исчезли страшные публиканы. Август основательно знал то высшее политическое искусство, которое состоит в преувеличении затруднений в глазах масс, чтобы приписать себе более заслуги, преодолев их. Он очень охотно брался за задачу, которая имела для политического деятеля ту чудесную выгоду, что казалась трудной, а была очень легкой.

Поэтому мне кажется вероятным, что его отказ от политической деятельности был притворством, чтобы легче побудить сенат и народ к новой конституционной реформе и примирить с его отказом от консульства, который должен был сильно обеспокоить высшие классы Рима, ибо только во власти Августа они видели удобное средство для поддержания в Риме порядка и производства без всякого затруднения желаемых ими выборов. Но если легко было примирить сенат с потерей такого удобного консула, то труднее было разом объявить народу, в особенности средним классам, столь надеявшимся на Августа, что он не рассчитывает более заботиться об интересах италийской администрации. Очень вероятно, что вследствие этого соображения Август принял пожизненную трибунскую власть, т. е. права трибунов, которыми он еще не владел: право veto, право делать предложения в сенате и право предлагать законы комициям. Таким образом его отделение от Италии не казалось бы окончательным; он сохранил бы за собой средство вмешиваться в дела. Рима, и в то же время оставшиеся на нем права и обязанности были меньше, чем права и обязанности консула.[218] В середине года, после Feriae Latinae, этот замысел был приведен в исполнение.

Август отказался от консульства, а сенат взамен этого дал ему право надзора и контроля над всеми провинциями вместе с правом входить в черту города (pomoerium), не теряя своих проконсульских полномочий; наконец, ему предоставили пожизненную трибунскую власть.[219] В свою очередь, Август, чтобы дать компенсацию аристократической партии, поддержал кандидатуру в консулы Луция Секстия, прежнего проскрипта и преданнейшего друга Брута.[220] Таким образом были, как казалось, уничтожены все затруднения, вызванные болезнью принцепса. Но не замедлили появиться новые, ибо затруднения создавались не болезнями Августа, как обычно думали, но постоянно возникавшими противоречиями, которые не мог уничтожить никакой декрет. Хотя общественные дела были крайне настоятельны и запутаны, сенат и магистраты продолжали заниматься ими неспеша, и конституционная реформа не помешала тому, что во второй половине 23 г. ни эдилы, ни консулы не занимались более ничем, даже угрожавшим Риму и Италии голодом; и партия знати обнаружила деятельность только для того, чтобы повторить скандал с Корнелием Галлом против незнатного правителя Македонии Марка Прима, предпринявшего без разрешения сената небольшую экспедицию против одрисов. Неумолимая, когда дело шло о преследовании узурпаторов и нарушителей предоставленных ей прерогатив, партия знати заставила осудить Прима, но маленькая демократическая котерия, покинувшая на произвол судьбы Корнелия Галла, приняла теперь брошенный ей вызов. Мурена принял на себя защиту Прима, другие, и в особенности Фанний Цепион, употребили все средства, чтобы добиться оправдания Прима.[221] Рим, таким образом, готовился увидеть новый скандальный процесс, в то время как голод, молчаливый и невидимый, опустошал постепенно римские житницы. В этот момент прибыли парфянские послы; их государь был малосведущ в римском конституционном праве, и его подданные обратились поэтому прямо к Августу.

Посольство парфян в Риме в этот момент вполне законно могло парфян бы отвлечь общественное мнение не только от такой мелочи, как процесс Прима, но и от таких серьезных вещей, как угрожающий голод: парфянский вопрос был самым важным из тогдашних вопросов внешней политики. Италия не хотела еще признать, что у нее нет сил, необходимых для завоевания Персии. Александр завоевал ее, следовательно, Рим может сделать то же самое — так рассуждала публика, не раздумывая о том, что в империи только двадцать три легиона и мало денег. А пока, ожидая этого завоевания, Фраат требовал, чтобы ему возвратили не только его сына, но и Тиридата, которого республика приняла под свое покровительство, и Рим находился в очень большом замешательстве. Согласиться значило скомпрометировать престиж римского могущества на Востоке актом опасной слабости, с другой стороны, твердый отказ мог вызвать ту войну, о которой только неопытные люди могли говорить так легкомысленно, как делали это в Италии. Прибытие парфянских послов было важно еще и по другой причине: оно должно было послужить окончательным испытанием восстановленной в 27 г. конституции. Вопрос, столь важный во внешней политике, должен был, согласно восстановленной конституции, решать сенат, потому что один сенат имел право вести переговоры с иностранными государствами. Действительно, Август, строго соблюдавший конституцию, особенно когда таким образом он мог избежать какой-нибудь важной ответственности, отослал послов парфянского царя в сенат. Таким образом, впервые после реставрации республики, спустя почти полстолетия, сенат оказался перед основным вопросом внешней политики с полным правом решить его по собственному желанию, как в счастливые времена республики; впервые он мог вступить в обладание всем тем древним дипломатическим авторитетом, который был существенной частью его власти и которого его лишили партии и котерии сорок лет тому назад. Поэтому в истории Рима был важен тот момент, когда с древним церемониалом парфянское посольство было введено в сенат. Сенат, очевидно, не мог бы более быть верховным органом и, так сказать, мозгом империи, если бы он не был более способен управлять внешней политикой. В этот момент окончательно должно было обнаружиться, имеет ли сенат достаточно силы, чтобы снова взять на себя свои древние функции.

Но опыт — увы! — был неудачен для высокого собрания. Сенат отослал послов к Августу, поручив принцепсу вести переговоры и заключить с ними соглашение.[222] Почему это случилось, историки не говорят нам, но нетрудно понять, что сенат после гражданских войн не имел ни храбрости, не понимания, ни желания, необходимых для обсуждения такого важного дела. Парфяне пугали его, и он предпочел передать решение этого дела Августу. Август понимал, что, отсылая послов от одного к другому, дадут им понять страх перед ними римских властей, и, так как кому-нибудь нужно же было вступить в переговоры с представителями Парфянской империи, согласился вести переговоры. Он исполнил свою миссию с большой ловкостью. Он отказался выдать Тиридата — но изъявил готовность не помогать ему более в его попытках вернуть себе трон и таким образом заключить дружественный договор с Фраатом, вернув ему сына; за это, однако, он требовал компенсаций. Без сомнения, он заметил, что Фраат, малоуверенный в своей власти, находящйися под угрозой революции и окруженный претендентами, так же, как и он, желал окончательного мира; и ловко, подобно римским дипломатам старой школы, воспользовавшись слабостью противника, потребовал в обмен за свои уступки и формальный дружественный договор, который окончил бы навсегда войны между обеими империями, возвращения знамен и пленников последних войн и предоставления римскому влиянию Армении, после Акция попавшей под протекторат парфян.[223] Протекторат над Арменией, вообще-то бесполезный, должен был, по мысли Августа, послужить хоть какой-то компенсацией Италии, обманувшейся в расчетах завоевать Парфию. Рим быстро узнал, что Август к всеобщему удовольствию заключил удовлетворительное соглашение с парфянами. Но никто не подозревал, что в тот момент, когда сенат поручил Августу вести самое важное дело внешней политики, которое только представилось после реставрации республики, он заложил первый камень здания монархии, которое будет окончено только через два века. Этим сенатским постановлением сенат объявил себя неспособным руководить внешней политикой империи; он добровольно отказывался от самой важной своей прерогативы, с тем чтобы перенести ее на одного человека и одну фамилию; таким образом, с большей энергией, чем Август, и против его воли он работал над основанием в Риме монархии. В тот день, когда в Риме уже не сенат, но одна фамилия была способна вести внешнюю политику, — в этот день Рим действительно уже имел в своих стенах династию.[224]