И если бы еще общество требовало от него лишь трофеев блестящей победы над Парфией! Но разногласия между Августом и Италией не ограничивались одним этим вопросом.

Общество не переставало требовать от него много другого, чего Дальнейшие даже диктатура не могла бы дать республике. От него требовали внутреннего мира, порядка в Риме, спокойствия в Италии, совершенно- между го функционирования новой конституции. Всем казалось естественным, чтобы поставленный во главе республики новый магистрат обуз- венным дал все революционные силы, в предшествующее столетие так ужасно мнением терзавшие конституцию, принудил аристократию и всадническое сословие, вступивших во владение своими древними привилегиями, Августа ревностно исполнять свои обязанности и заставил, наконец, правильно функционировать все конституционные органы: комиции, сенат, магистратуру, суды. Но у Августа не было никакого средства выполнить все это, и, что еще важнее, вообще нельзя было найти такого средства. В Риме и в Италии он мог пользоваться только консульской властью. Установленная в эпоху, когда все было проще, меньше, легче, эта власть была слишком слабой при настоящих обстоятельствах: она не располагала даже полицейской силой для поддержания порядка в низших, столь беспокойных классах столицы. Желая при отправлении консульских обязанностей строго держаться конституции, Август отослал из Рима преторианские когорты, которыми, в силу звания проконсула, он мог бы окружить себя, когда принял начальствование над армиями, и решил никогда не призывать солдат в Рим, что, к несчастью, так часто делали во времена триумвирата. Таким образом, для поддержания порядка в Риме, космополитическом городе, полном подонков общества и разбойников, по привычке беспокойном и бунтующем, он мог рассчитывать только на свой престиж спасителя Рима, победителя Клеопатры и умиротворителя империи. Но если его задача в Риме была такой трудной, то что говорить об общественном мире, спокойствии государства и правильном функционировании конституции, которых все ожидали от него? Что можно сказать о другом очень давнем желании, о реформе нравов, которое конец гражданских войн снова оживил в умах всех классов? Требуемая уже более столетия всеми партиями, иногда действительно предпринимаемая или по принуждению, или по притворству, предлагаемая, откладываемая, снова предлагаемая, реформа нравов представлялась и теперь единственным радикальным средством против господствовавшего морального кризиса и необходимым дополнением к аристократической реставрации. Все понимали, что после восстановления республики было необходимо восстановить также сенатскую знать и всадническое сословие, которые могли бы употреблять свои богатства на пользу общества вместо того, чтобы расточать их в безумной роскоши или постыдных оргиях; которые подавали бы народу пример всех добродетелей, сохраняющих завоеванную оружием империю, т. е. многочадия, семейного духа, гражданского самоотвержения, военной доблести, строгих нравов, деятельности и твердости. Если для возрождения аристократии не явится крупная моральная реформа, то как может аристократия воспитать в своей среде офицеров и генералов, долженствовавших вести победоносные легионы в самое сердце Парфии? Каким образом будут в состоянии функционировать республиканские учреждения? Гораций уже указывал как на причину могущества Рима на святость супружеских нравов, так долго царствовавших в суровых фамилиях прошлого.[14] Он возвещал Италии, что победить парфян можно будет только тогда, когда молодежь будет подчинена новому и более суровому воспитанию.[15] Теперь он восклицал:

«Законы» (leges) означают здесь восстановленный порядок, реставрированную республику. К чему, хочет сказать поэт, восстанавливать республику, если не очистить развращенные нравы? Без этого даже хорошие учреждения дадут только дурные результаты.[17]Поэтому прежде всего нужно удалить из сердец жажду богатства, являющуюся причиной всех зол.

Но Гораций не думает, что люди способны исправиться сами и послушаться разумных и мудрых советов: приходится прибегать к силе законов.

И то, что Гораций поражал в приведенных стихах, повторяли повсюду в Италии в той или иной форме, обращаясь к Августу с требованием законов против роскоши, против безнравственности, против безбрачия и заставляя его восстановить древнюю полицию частных нравов, которую аристократия в продолжение стольких веков поручала цензорам.[20] Это легко было сказать, но трудно было привести в исполнение. Август, со своей стороны, был вполне склонен удовлетворить новых пуритан. Он был, как мы сказали бы теперь, искренним поклонником традиций по своему характеру и взглядам: он предпочитал простоту и бережливость роскоши и расточительности; был поклонником Цицерона; наконец, происходил из провинциальной буржуазной семьи и жил среди той части римской аристократии, которая была наиболее привязана к традициям. Его жена Ливия, всегда имевшая на него такое большое влияние, принадлежала к одной из этих фамилий. Но, как все образованные люди его эпохи, Август слишком хорошо знал нравственную распущенность высших классов, особенно того, который, говоря словами современного писателя[21], можно назвать политическим классом; для него было невозможно верить в исполнимость радикальной реформы нравов.

Если все поклонники доброго старого времени устами Горация требовали строгих мер и законов против развращенности, то другой поэт, Проперций, радостно восклицал тогда по поводу уничтожения вместе с прочими принятыми во время гражданских войн законами закона, изданного триумвирами, точной даты которого мы не знаем и который стремился принудить граждан к браку.

В то время как все мечтали о великих победах, которые должно было одержать римское оружие над парфянами, этот поэт простодушно признавался своей возлюбленной в своем гражданском эгоизме: