Пребывание Августа в Греции было для него только этапом в его путешествии, конец которого был неблизок, а цель совершенно иная. В Македонии приготовляли армию, которую он должен был летом или осенью перевести в Азию, чтобы следующей весной она вторглась в Армению одновременно с армией, предводительствуемой царем каппадокийским Архелаем. Август со своей немногочисленной и скромной свитой явился в опустошенную провинцию не с тем, чтобы отнять последнее рубище у жалкого нищего, бродящего по дорогам мира как символ бренности человеческого величия; он пришел и не для того, чтобы восстановить его жилище, применяя поэтическую политику Цицерона и Вергилия; он пришел за тем, чтобы приспособить к новым временам старую греческую политику Тита Квинкция Фламинина и аристократической партии, политику, состоявшую в сокрытии бессилия Рима под преувеличенным почтением к греческой свободе и предоставлении Греции разлагающему влиянию ее пороков, так, чтобы она могла винить в своих бедствиях скорее самое себя, чем Рим. Во время своего пребывания в Греции Август выполнил много реформ и составил проект еще других, выполненных позже; цель их была смягчить политику угнетения, которой следовали в прошлое столетие, и возвратить Греции некоторые следы, или, скорее, призраки, ее прежней свободы.[259] Он отделил Грецию от Македонии, образовав из нее под названием Ахайя одну провинцию, охватывавшую Фессалию, Эпир, Ионийские острова, Эвбею и несколько островов Эгейского моря. Правитель этой провинции должен был жить в Коринфе.[260] Он реорганизовал старый совет амфиктионов, ежегодно собиравшийся в Дельфах, заседания которого некогда были так торжественны, и постарался устроить сейм, на который должны были посылать по одному представителю все города новой провинции Ахайи и который должен был собираться ежегодно[261] Он дал свободу многим городам, в том числе союзу лакадемонских городов, занимавших южную часть Лаконии.[262] Он точно установил границы территории Афин и Спарты и запретил Афинам продавать, как они делали, звание гражданина: несчастный город действительно слишком злоупотреблял этим низким средством.[263]

Податей Август, кажется, не увеличил: провинция была для этого слишком бедна; напротив, он, по-видимому, постарался извлечь выгоду из тех имуществ, которыми республика владела в Греции; крупной лаконской фамилии, тому Евриклу, который сражался вместе с ним при Акции, он дал, конечно при условии уплаты известной подати (vectigal), остров Киферу, бывший собственностью государства.[264] Затем, осенью 21 г., когда армия стала переправляться через Босфор и вступала в Вифинию, он отправился на Самос, где рассчитывал провести зиму, подготавливая экспедицию в Армению и наблюдая за малоазийскими делами.

В это время Агриппа женился на Юлии, и Рим после последних волнений снова успокоился.[265] Но едва прекратились уличные беспорядки, как в метрополии возгорелась новая война — война между актерами, имевшая полем битвы римские театры. Окружавшая Августа аристократия выскочек, чтобы скрыть свое недавнее происхождение, выказывала сильное преклонение перед прошлым Рима; снова пыталась пустить в ход театр Энния, Невия, Акция, Пакувия, Цецилия, Плавта, Теренция, другими словами, греческий театр, которому подражали эти римские писатели. Теперь считалось гражданским долгом тесниться на представлениях классических вещей, шумно аплодировать, громко заявлять при всяком удобном случае, что никогда не напишут ничего лучшего, что нужно вернуться к национальному театру, распространявшему среди народа моральные и патриотические идеи. Все добрые граждане должны были работать над этим благородным предприятием. Самому Горацию советовали надеть котурны; но Гораций был умеренный гражданин; некогда при Филиппах он бросил свой щит, а теперь не имел никакого желания выступать на сцене под свистки римской публики.[266] Еще хуже было то, что он умел критиковать этих, столь почитаемых, старых авторов; их стихи, по его мнению, были нескладны, их язык груб и нечист.[267] По счастью, не было недостатка в гражданах, более ревностных, чем Гораций, которые для блага республики готовы были делать все, даже писать трагедии. Много их написал Азиний; сам Август составил или набросал по крайней мере одну под названием «Аякc»,[268] хотя вообще он предпочитал ободрять других денежными подарками. Он дал, например, очень значительную сумму Луцию Вару Руфу за его «Тиеста», которого все считали образцовым произведением.[269] Писатели из среднего класса, старавшиеся своим пером приобрести расположение знатных лиц, также писали многочисленные пьесы. Таков был тот Кай Фунданий, чьи трагедии иногда забавляли Горация,[270] и, без сомнения, многие другие, чьи имена не дошли до нас. Но в то время как столько римлян старались в благородных ямбических стихах представить величие Аякса, Ахилла и Тиеста, с Востока прибыли Пилад из Киликии и Бафил из Александрии, в тот же год поставившие новый вид театральных представлений, еще неведомый римлянам, — пантомимы.[271] Невидимые голоса, сопровождаемые приятной музыкой, в песнях излагали рассказ; актер, мим, с лицом, покрытым грациозной маской, одетый в красивый шелковый костюм, подражал с размеренными жестами сцене, рассказываемой невидимыми голосами; когда сцена оканчивалась, актер исчезал и, пока внимание зрителей занималось приятной музыкальной интермедией, переменял костюм, из мужчины становился женщиной, из молодого человека стариком, из человека — богом и возвращался, чтобы передать своими жестами следующую часть рассказа. Мимы обыкновенно выбирали свои сюжеты из бесчисленных приключений эллинских богов, из гомеровских и киклических поэм, из древних греческих мифов, популяризованных трагедий, отдавая предпочтение чувственным эпизодам и страшным катастрофам, вроде безумия Аякса. Иногда произносимые ими стихи были написаны известными поэтами; но их главной целью, подчинявшей себе стихи и музыку, было щекотать или потрясать нервы зрителей большим числом различных сцен, трагических или комических, целомудренных или чувственных, нежных или ужасных, связанных между собой тонкой нитью плана. Таким образом, не нужно было делать никаких усилий, чтобы понимать и наслаждаться спектаклем; достаточно было смотреть и слушать, следя за ежеминутно убегающими деталями, которые можно было немедленно забывать. Если считать, что произведение искусства тем совершеннее, чем более оно походит на живое тело, от которого нельзя отделить никакого члена, и чем более оно выражает вечных истин в человеческих лицах, то нельзя не смотреть на эти пантомимы как на совершенно выродившееся произведение по сравнению с настоящей трагедией. Но они так нравились римской публике, что Пилад скоро — сделался идолом народа. Изысканным умственным наслаждениям, требующим известной умственной работы, которые могли дать великие классические произведения, общество предпочитало легкое и чувственное удовольствие пантомим, доказывая этим пустоту развращенного мира; но, может быть, не было вины в предпочтении живых, подвижных и колоритных мимов современным им трагедиям, с трудом подражавшим великим образцам, важность которых они сохранили, не имея их поэзии, и становившимся, таким образом, одновременно тяжелыми и скучными.