Этот закон оскорблял столько принципов традиционного права, что он не мог не быть предметом критики со стороны юристов, наиболее верных традиции. Римский сенат не был еще сборищем рабов, и Антистий Лабеон, наиболее знаменитый представитель традиционного римского права, громко порицал революционный дух законодательства, под предлогом восстановления традиций так грубо становившегося между патроном и вольноотпущенником, завещателем и наследником, отцом и сыном.[425] Но если такие чисто юридические аргументы мало действовали на общество, желавшее этих законов, то пуританская партия выставляла более серьезные возражения; закон, утверждала она, вместо того чтобы уничтожить зло в его корне, употреблял опасные средства, которые рисковали еще увеличить его; таковы были, например, постановления, совершенно эмансипирующие женщину. Мужчины извиняли свое стремление к безбрачию возрастающей независимостью женщины, которая делала ее характер более надменным, ее желания более необычайными и ее эгоизм более легкомысленным. И вот закон, вместо того чтобы обуздать эту свободу, еще увеличивает ее. Август, однако, не затруднился добиться сперва одобрения сената, как это было в добрые аристократические времена, а затем и народа.[426] Умы были слишком ослеплены этим законом и слишком верили в его чудесное действие, для того чтобы кто-нибудь смел реально ему воспротивиться. Впрочем, если закон угрожал позднее причинить много затруднений, то он обещал многим и немедленные выгоды: он узаконивал связи с вольноотпущенницами; он улучшал положение многих отпущенных на свободу рабов; он предоставлял привилегии и давал надежды всем тем, кто уже имел детей, наконец, за закон стояли все женатые люди и все отцы семейств. Находя момент благоприятным, последние были сильнее холостяков. Следовательно, не было серьезной оппозиции, но, напротив, почти все думали, что этого закона недостаточно: хотели других, еще более энергичных, которые вырвали бы зло с корнем. Ободренная легким утверждением этого закона, партия традиционалистов тотчас же начала агитацию с целью добиться закона, который восстановил бы порядок в семье. Напрасно создавать при помощи lex de maritandis ordinibus столько семей, если каждая из них должна была сделаться гнездом прелюбодеяний, разврата, раздоров и позора! Какой серьезный и честный человек согласится основать семью, если будет не в силах принудить повиноваться сыновей или обуздать безумную расточительность, капризную роскошь и легкие нравы жены, которая, чтобы не казаться вульгарной женщиной, будет считать своим долгом не повиноваться мужу? Женщины действительно были теперь склонны ко всем порокам благодаря непрочности брачных уз, плохому воспитанию, друзьям, литературе и приданому.[427]

Так как семья не имела более силы самостоятельно поддержать порядок, то нужно было поддержать ее изданием законов.

Требовали законов для обуздания роскоши, обуздания распущенных нравов молодых людей и объявления прелюбодеяния преступлением, наказываемым законом. Вопрос был поднят в сенате и после горячих споров был передан непосредственно на рассмотрение Августа вместе со всеми высказанными предложениями.[428] Но Август по различным мотивам, иные из которых, без сомнения, были личного характера, вовсе не был склонен уступить этому новому требованию.[429]

В качестве верховного должностного лица республики ему нужно было бы подавать пример соблюдения этих законов под страхом навлечь на себя общественное порицание, всегда суровое к высшим. Самому Августу нечего было страшиться своего закона de maritandis ordinibus. Он был женат и имел дочь; последняя была замужем уже за вторым мужем; от Агриппы в 20 г. у нее был сын Гай, которому шел тогда третий год, и она готовилась иметь второго сына, Луция. Тиберий был уже женат на Агриппине, дочери Агриппы от его первой жены, которая была дочерью Аттика;[430]скоро должен был жениться Друз, второй сын Ливии, которому было тогда двадцать лет от роду. Новый закон против роскоши, напротив, мог причинить ему некоторые неудобства. Сам он жил очень просто, согласно древним традициям. Огромные богатства, подобно золотой реке, ежегодно стекались в его обширное жилище, чтобы затем разливаться тысячью ручейков по Риму, Италии и империи; но он сохранил нравы италийской буржуазии, из среды которой вышел; его тоги были вытканы в его доме его служанками под наблюдением Ливии;[431] он любил показываться в лавке торговца пурпуром, где покупал материи для своих церемониальных костюмов;[432] его дворец был обширен, но не пышен, и его комната была обставлена с архаической простотой, которая вошла в пословицу;[433] на пирах, которые он давал, всегда была та любезность и тот оттенок аристократизма, который неотделим от простоты: за его столом было обычно три прибора, а шесть — только в очень торжественных случаях. Тиберий также выказывал себя горячим поклонником традиций. Юлия, напротив, имела совершенно иные вкусы. Красивая, умная, образованная, привлекательная своей юностью — ей было всего двадцать два года, — она казалась рожденной скорее быть азиатской принцессой, чем римской матроной. Она любила литературу, искусства, элегантность, роскошь, обширные виллы, красивые дворцы, шелковые платья, избранное общество, празднества[434] и с каждым годом освобождалась от давления авторитета своего отца и своего мужа. Нельзя было надеяться, чтобы она легко подчинилась новому закону о роскоши. Еще более опасным казался закон о нравах и прелюбодеянии. Август мог раздавать миллионы, работать с утра до вечера над столькими различными делами, улыбаться всем и играть то одну личность, то другую. Но он с его прошлым не мог взять на себя еще и обязанность быть стражем нравственности. Задача казалась ему слишком трудной.

Не только прошлое, но и настоящее могло смущать его. Тот красивый архаический фасад скромности и чести, который показывало обществу его семейство, был отчасти лживым и поддельным. Верно или нет, но в Риме утверждали, что Август был в слишком интимных отношениях с красавицей Теренцией, женой Мецената.[435]

Агриппа часто отсутствовал по делам государства, и во время его отсутствия Юлия была в слишком свободных отношениях с красивой аристократической молодежью, так что Август неоднократно должен был указывать ей на это.[436] Она, может быть, уже начала слишком часто и со слишком большим удовольствием видеться с молодым человеком знатной фамилии, Семпронием Гракхом, потомком славных трибунов.[437]

Единственной примерной четой, любившей друг друга и жившей уединенно, о которой самые злые языки не могли сказать ничего дурного, были Тиберий и Агриппина.[438]

Август сначала сопротивлялся; он произносил речи в сенате, чтобы защитить от странного революционного пуританизма своей эпохи великую римскую традицию, доказывая, что муж и отец должны, как некогда, поддерживать порядок в семье только своим собственным авторитетом и мудростью. Он однажды привел в пример самого себя. Пуританская партия постаралась тогда поставить его в затруднительное положение, воспользовавшись беспорядками, смущавшими его семейство, и предложила ему изложить в сенате тот метод, при помощи которого он управлял своей семьей. Он принял предложение: в длинной речи развил истинно традиционные идеи о семье и дал идеальное описание своего дома, которое никто, естественно, не посмел объявить ложным. Тогда, чтобы напугать его, прибегли к другим средствам: так как он был цензором, то ему донесли на молодого человека, женившегося во время гражданских войн на женщине, любовником которой он раньше был, т. е. это был как раз случай Августа и Ливии; этим путем, как кажется, угрожали ему снова раскопать его страшное прошлое, если он откажется дать удовлетворение партии крайних пуритан.[439] Влияя таким путем на общественное мнение и сенат и действуя глухими угрозами против самого Августа, пуританская партия победила его и на этом пункте. Август решился выработать, при помощи комиссий, составленных, без сомнения, из горячих пуритан, два новых закона: закон против роскоши[440] и знаменитый lex Iulia de iudicia et de coercendis adulteriis.[441] Дух первого легко угадать, но точно мы знаем только некоторые из его пунктов: мы знаем, что он старался обуздать роскошь в постройках, которую Гораций постоянно оплакивал в своих одах;[442] мы можем предполагать, что в отношении дамского туалета этот закон ограничивал употребление шелка, этой сладострастной ткани, которая, по словам пуритан, раздевает женщин под предлогом их одевания;[443] мы знаем, наконец, что этот закон ограничивал расходы на пиршества. На пир в обыкновенные дни можно было тратить не более 200 сестерциев (50 франков), а если пир происходил в календы, иды, ионы или другие праздничные дни, то не более 300 <75 франков); наконец, на свадебный пир нельзя было тратить более 1000 сестерциев (250 франков).[444] Этот закон, без сомнения, был очень популярен; он немедленно удалял с глаз Рима пышные банкеты, которые давали столичные крезы и рядом с которыми казались слишком бедными скромные обеды сенаторов, всадников и небогатых плебеев; он отнимал у богатых матрон костюмы и драгоценности, которым так завидовали более бедные женщины; он старался свести огромные и пышные дворцы, создание александрийских архитекторов и художников, к скромным пропорциям бедных латинских домов, населенных простолюдинами. Наивные люди надеялись, что сбереженные этим законом деньги послужат воспитанию детей.