Желание играть такую роль не было безумием с его стороны, ибо положение иудеев изменилось в течение последнего века на нальный всем Востоке. Иудеи уже тогда имели некоторые из качеств, которые характер еще теперь составляют их силу: они были экономными работниками; иудеев посреди стольких чувственных религий они жили под охраной Бога, бывшего строгим стражем нравов, а не снисходительным покровителем пороков; наконец, они были очень плодовиты, что было весьма важным качеством в ту эпоху, когда цивилизация так быстро истощала расы. Уже давно принужденные эмигрировать в большом числе иудеи нашли в предшествовавшее столетие чудесное средство распространения и самые счастливые случаи разбогатеть при распадении эллинизма; они образовывали значительные, богатые и цветущие колонии во всех городах Востока: в Египте, особенно в Александрии;[314]в городах Малой Азии,[315] а также по ту сторону границы в городах Персии, например в Вавилоне;[316] повсюду они образовывали необходимую часть городского населения в качестве ремесленников, купцов или банкиров.[317]

Большинство жило очень скромно; некоторые приобретали зажиточность, наконец, немногие скапливали огромные богатства на Востоке, были уже Ротшильдами того времени; все вместе они образовывали колонии, имевшие свои особые нравы, законы, идеи, отличные от греческих, и ни за какую цену не желавшие их оставлять. Особенно они восставали против религиозного эклектизма, столь обычного среди древних; они желали поклоняться только своему Богу, стремились пропагандировать свой культ и старались строго соблюдать везде, где они находились, обряды своей религии, даже если те оскорбляли чувства туземных жителей. Там, где законы города находились в противоречии с предписаниями их религии, они отказывались подчиняться законам или уходили из города; они не смешивались с приютившим их населением, жили между ним, образуя, так сказать, народ в народе, государство в государстве.[318] Многочисленные, объединенные, трудолюбивые, ненавидимые вследствие своей обособленности и страшные своими богатствами, они не переставали обращать свои духовные взоры и вздохи своей души к Иерусалиму и его храму. Они никогда не забывали священной земли, где Иегова имел свое святилище, часто возвращались в свое отечество и посылали туда огромные суммы денег, поддерживавшие существование нации. Таким образом иудеи своими колониями, своей торговлей и своими деньгами приобрели на Востоке большую власть над падающим эллинизмом. Политика Ирода была только необходимым следствием самопроизвольного рассеяния еврейского народа, и Ирод хорошо понимал, что Иудейское государство не должно было более замыкаться в самом себе, в то время как его народ распространялся по свету; что оно должно было следовать за своим народом, заставить узнать себя, заставить себя полюбить, заставить себя бояться даже за своими пределами, чтобы повсюду быть в состоянии покровительствовать иудейской эмиграции и уменьшать отвращение и затруднения для своих колоний.

Его политика была основана на двух принципах: сделаться клиентом и вассалом Рима без сожаления, без задней мысли, лояльно, чтобы повсюду обеспечить иудейским колониям покровительство великой республики; и попытаться примирить, насколько возможно, иудаизм, который, несмотря на свое усиление, был не способен один управлять Востоком, с эллинизмом, ослабевшим, но все же живым, стремившимся к власти и богатству и еще способным к новому возрождению.

Пергамский храм, культ Августа и Рима, действительно, показывали, что эллинизм еще не думал умирать. Уже десять лет на Востоке царил мир; царствовал известный порядок и возрождался кредит; по всей Малой Азии снова начало распространяться текстильное ремесло, чаны красилен снова стали наполняться красками, а торговые суда распускать свои паруса. В то же время там, на отдаленном горизонте, где в течение столетия можно было различить только неопределенные очертания сената, азиатский эллинизм увидал появление и возвышение фигуры одного человека, в которой издали, вследствие вполне естественной иллюзии, он мог признать столь знакомую ему фигуру монарха. Не из трусливого и робкого духа Азия с таким рвением начала готовить место на своем Олимпе, наполненном разнообразными богами из всех стран, последнему богу, немного неожиданно пришедшему из Италии во плоти. Этот бог должен был быть не менее благодетельной силой, чем солнце, почитаемое в образе Митры, или природа, обожаемая в образе Кибелы; он должен был быть силой, координирующей частные интересы греческих городов, их оплотом против Персии, покровителем их торговли, подобно древним монархиям диадохов. Азийский эллинизм уже сто дет ожидал эту благодетельную силу, призывал ее и тщетно желал; он начал с обожествления Рима, потом он попытался обожествить поочередно быстро менявшихся проконсулов. Испытанных в течение ста лет разочарований было недостаточно для того, чтобы навсегда отнять надежды у азиатских греков. Ожидаемый человек, казалось, наконец, пришел; времена сделались более спокойными; эллинизм начинал надеяться, что он будет в состоянии подняться из своего упадка; и его культ Августа символизировал эту надежду. Воздвигая ему и Риму храм в Пергаме, устанавливая вокруг этого храма правильный культ, азиатский эллинизм приглашал Августа выполнить великую историческую роль, которую играла в Азии эллинистическая монархия и которой пренебрегал Рим.

Август и эллинистическая монархия. — Соглашение с парфянами и азиатская политика. — Римский протекторат на Востоке. — Реформы Августа в Азии. — Мир с Парфянской империей. — Историческая важность этого мира. — Сирия. — Сирийская империя наслаждений. — Внутренние затруднения в Иудейском царстве. — Август и Ирод. — Издание *Од" Горация. — Кандидатура Эгнация Руфа в консулы. — Новые интриги знати. — Возвращение Августа в Рим.

Восток предлагал Августу великодушную миссию, но мог ли тот принять ее? Мог ли один и тот же человек в Италии олицетворять старую латинскую республику, а в Малой Азии эллинистическую монархию? Август, имея в Малой Азии храмы, не имел более там гигантского домена пергамских царей, бывшего прочным основанием их могущества, их огромных лесов, громадных земель, бесчисленных фабрик, ковров, золотой парчи, пергамента и массы царских рабов (βασιλικοί).[319] Присоединение царства рассеяло этот гигантский домен: царские рабы были отпущены на свободу, крупные фабрики разбиты на бесчисленное число мелких частных мастерских, которые в своей совокупности были, вероятно, гораздо более деятельны, чем старые огромные фабрики; земли сделались собственностью Римской республики, которая разделила их как ей было угодно. Кое-что еще могло остаться из этих богатств, но и эти остатки принадлежали Риму, а не Августу.[320] Его собственные имения, правда, были значительны, у него была масса рабов, но все же его нельзя было сравнивать в этом отношении с древними пергамскими царями. Очень богатый для своего времени, Август, однако, обладал только скромной зажиточностью по сравнению с бесчисленными богатствами древних властителей Азии; к тому же большую часть своего богатства ему нужно было тратить в Италии. Поэтому в Азии он был как бы без денег и без грома, и оказанные ему почести скорее выражали чрезмерные надежды, возлагавшиеся на него азийцами, чем действительное чувство почтения и страха, которым они были бы охвачены в его присутствии. Если бы Август обманывался относительно этого, то два факта должны были бы открыть ему глаза. Вскоре после его приезда на Самос жители Кизика на глазах у нового бога во время одних беспорядков произвели один из тех небольших погромов римских граждан, которые со времени великой резни Митридата периодически повторялись то в том, то в другом из азиатских городов.[321] Несколько ранее Август, по совету своего учителя Афинодора из Тарса, захотел положить конец некоторым хищениям в управлении тарсийской гимназией, совершаемым котерией политиканов, образовавшейся там в эпоху Антония; для изгнания этих грабителей он послал самого Афинодора. Но, несмотря на свой почтенный возраст, поддержку всех уважаемых людей, свою известность и покровительство Августа, Афинодор в самом городе подвергся насмешкам и угрозам со стороны преследуемой партии, дошедшей до того, что однажды ночью она послала лиц, которые совершили непристойность перед дверями его дома. Философ принужден был наказать это оскорбление только остротой: собрав народ, он произнес к нему речь и сказал, что по испражнениям города можно видеть, насколько последний болен.[322]