Академия Семи Башен с ее сияющими на солнце шпилями, скрывающая за вычурным фасадом гнилое нутро, пропитанное застарелыми обидами и вечным соперничеством седых, усатых стариков, давным-давно растерявших ясность ума и живущих указаниями из написанных ими же пыльных уставов. И бессонные ночи над пожелтевшими от времени страницами тех же уставов.

Первая дуэль. Первый офицерский патент. И первый потерянный цеп.

Обшивка плота нагрелась от костра, и теплая вода на отмели сияла куда ярче, чем в остальной реке. Да и ночь выдалась теплее, чем предыдущая – облаков почти не было, а с неба с любопытством следили за происходящим Левый и Правый. И, чем ближе подбиралась история к своей развязке, тем светлее становилось в заводи.

– Канторец, волоча за собой неестественно искривленную ногу, подошел к затихшему мертвецу и жахнул в упор, расплескав по земле и окончательно успокоив то, что некогда было Сорватом. Выглядел Торден плохо – весь залитый кровью, одна рука висит плетью, нога явно сломана. Как он в таком состоянии вообще умудрялся стоять, оставалось загадкой. Зажав подмышкой жахатель, канторец дрожащими руками сменил банку…

Брак замолчал, вновь переживая события у “Вдовушки”. Ему не стоило особых усилий выкинуть из истории себя, учитывая свой откровенно никчемный вклад в произошедшее. Но вот заново ощущать те же эмоции было невыносимо тяжело. Чем ближе он приближался к тому самому моменту, тем труднее становилось говорить.

– Торден поднял с земли дырокол, оперся о древко, с облегчением снимая вес со сломанной ноги. Он бледнел на глазах, смуглая кожа проступила крупными каплями пота. Безголовый Стогм встал на колено и принялся раскачиваться, словно принюхиваясь. Со стороны опушки послышался треск ломаемых веток, а из-за деревьев выметнулись мертвецы…

– Шарки.

– Заткнись, – прошипел Везим.

– А дальше что? – спросил Кандар, когда пауза безобразно затянулась. – Он точно выжил, иначе не было бы рассказа. Но вот как – мое воображение отказывает. Три шарка, с такими ранами…

Брак смотрел на реку, пряча от слушателей глаза. Проморгался, залпом допил оставшееся в кружке пиво и повернул голову к костру.

– А как вы думаете? Конечно выжил, иначе история называлась бы по-другому, – усмехнулся калека, искренне надеясь, что никто не обратил внимания на его состояние.

Он наполнил кружку, собираясь с мыслями и пытаясь представить, что могло произойти тем утром в лесу.

Канторец прерывисто дышал, тяжело опираясь на древко странного копья степняков. Глаза застилало потом, граница зрения сузилась – но видеть приближающихся мертвецов это не мешало. Скорее – наоборот, помогало, выцветшие краски наполнили мир невиданной до этого контрастностью, позволяя разглядеть каждую крупицу пепла на одежде, каждый волосок на руках поднимающегося Стогма.

Самым удивительным было то, что он не ощущал знакомого взгляда на затылке. Пока Торден дрался с кочевниками, пока вязал орущих раненых в трюме, пока допрашивал выживших – чужой взгляд привычно холодил спину. Слабо, не в полную силу, когда ноги сами собой разворачиваются и начинают бежать, но постоянно. А сейчас – как отрезало, будто неизвестный наблюдатель разочарованно отвернулся, полностью потеряв интерес к происходящему. Хотя, казалось бы, самое время наконец отправиться на свидание со старой знакомой.

За свою жизнь он настолько привык доверять этому ощущению, что вопреки всему улыбнулся. Она не смотрит. А если она не смотрит, чего ему бояться?

Торден, балансируя на одной ноге, полез здоровой рукой в карман куртки, нащупал там прохладное стекло бутыли. Он готовил этот зажигательный подарок на случай драки в трюме, ведь ничто так замечательно не выкуривает засевших в укрытии ублюдков, как старая-добрая горючка по рецепту илтийских повстанцев. У этой смеси даже прозвище свое было – “Илтийское трехсолодовое” – по числу ингредиентов. Горючее масло, горстка металлической пыли и полстакана дегтя. Добавить железный гвоздь, глубоко вбитый в пробку, – и при удачном броске можно запросто спалить броневозку.

Броневозок у рухнувшего цепа не было, зато были шарговы мертвецы. При всей их сверхъестественной силе и скорости, вели себя они подобно диким зверям, подхватившим летрийское бешенство – бросались на самый шумный и активный раздражитель. А звери боятся огня.

Догадка была так себе, но что-то получше Торден придумать уже не успевал. Был соблазн попросту раскалить гвоздь и бросить емкость в ближайшую тварь, но об мягкую землю стекло точно не разобьется, да и прямое попадание в голову отнюдь не гарантировало успех – бутылки из-под канторского вина не зря прозвали в народе “кабацкими дубинками”: за ухватистость, доступность и поистине шарговую прочность.

Выдрав зубами пробку, Торден широким жестом мазнул вокруг себя кольцо густой, темной жидкости, оставив сухим лишь крохотный участок прямо перед собой. Вторую бутылку он достать не успевал, да и не было нужды – пропитанная горючкой пробка упала на влажную дорожку, смесь полыхнула ярко, жарко, и по всей длине, заключая канторца в кольцо пламени. Уже было прыгнувший Стогм отшатнулся и, несмотря на отсутствие головы, впервые за все время издал хоть какой-то звук, похожий одновременно на сухое покашливание и сдавленный вопль. Мертвец припал к земле, рыскнул в одну сторону, в другую. Бросился в незанятый пламенем участок – и напоролся грудью на широкое лезвие дырокола.

Сломанная нога отказывалась держать вес тела, поэтому канторцу пришлось опуститься на одно колено, придавив упертую в землю пятку дырокола. Мертвец бился, рвался вперед, а за быстро опадающей стеной огня бесновались еще двое. Торден приглушенно выругался, ища спуск пружины ублюдочного оружия клановых. Нашел.

Полыхнуло синим, отдача больно ударила по ноге… Зато две половинки Стогма отшвырнуло далеко назад, выбросив в воздух фонтан красной взвеси и бурых ошметков. А в освободившийся проход уже ломились следующие твари, толкаясь плечами и мешая друг другу. Канторец не стал дожидаться, пока они разберутся, чья конечность кому принадлежит, и попросту жахнул в упор, зацепив обоих сразу. Столь ошеломительного эффекта, как от дырокола, не было, но мертвецам хватило. Явно оглушенные, они повалились на спины и вяло задрыгались. А Торден уже тяжело поднимался, доставая из куртки вторую бутылку…

Когда он закончил бинтовать густо залитую кровью грудь, изрубленные тяжелым лезвием дырокола мертвецы уже обуглились. Пламя стерло черты лиц, слизало волосы, сожрало одежду и наполнило воздух отвратительно сладким запахом паленой человечины – а твари все продолжали дергаться, никак не желая умирать окончательно. Обнаженные зубы клацали, побелевшие от жара глаза давно ничего не могли видеть – но, казалось, продолжали упорно следить за полуголым канторцем.

Дела у него обстояли плохо. Сломанная в двух местах нога, выбитое плечо, погрызенная ключица и дикая боль, которую не смогло приглушить даже крепкое пойло. Но, несмотря на все это, Торден был счастлив, что остался в живых. Счастлив, что выбрался из очередной смертельной передряги. А еще он был раздосадован и, самую малость, разочарован. Раздосадован на себя, за то, что утратил бдительность и позволил себя ранить. А разочарован…

Такой родной холодок в затылке, злобный взгляд между лопаток – он так и не вернулся, пока на поляне у цепа кипела стычка с мертвецами. И Торден чувствовал себя обманутым. Словно маленький ребенок, решивший похвастаться отцу дурацкой башенкой из кубиков, которую он сделал сам – лишь для того, чтобы обнаружить, что родитель давным-давно ушел из детской по своим делам.

Торден туго обмотал самодельную шину обрывками одежды. Сжав зубами обрывок кожаного ремня, вправил плечо об ствол обгоревшей ели, перепачкавшись сажей и сдавленно выматерившись. Попытался было поднять шляпу, но влажные от крови пальцы соскользнули по тулье, и головной убор шлепнулся обратно в грязь. Канторец вздохнул, закинул на плечо мешок с бумагами и, тяжело опираясь на переделанное в костыль копье, побрел через перепаханную ногами и залитую красным поляну в сторону опушки, где призывно поблескивал бронзой руль двухколесного скиммера.