Гёнюль окинула взглядом убогую комнату, стол с приготовленным тетушкой Кираз холодным мясом, брынзой, фруктами и бутылкой коньяка. Она встала, подошла к окну и, отодвинув тюлевую занавеску, стала смотреть на улицу.
В коридоре послышались шаги и покашливание тетушки Кираз.
Омер сидел в той же позе, не решаясь открыть глаза.
— Я хочу рассказать... тебе... все, все... — твердил он, словно самому себе.
Гёнюль, не оборачиваясь, молча стояла у окна.
— Двадцать один год назад... — пересиливая себя, с трудом начал Омер.
Гёнюль, повернувшись к нему лицом, решительно и в то же время мягко остановила его:
— Не надо... Лучше не надо...
...Двадцать один год назад... Вокзал Хайдарпаша, трепещущие перед глазами крылья голубей над перроном... Эхом отдающиеся в душе пронзительные паровозные гудки, еще более усиливающие горечь предстоящей разлуки...
Снующие по перрону носильщики, нагруженные вещами тележки... Последние прощальные поцелуи на унылом перроне вокзала и... слезы, слезы, слезы, от которых все окружающее вдруг как-то помутнело и расплылось... Омеру тогда было двадцать два года, а ей — восемнадцать. Все кончилось в тот момент, когда колеса вагонов, заскрежетав на рельсах, медленно, как бы нехотя начали вращаться...
Голуби тревожно кружились между удалявшимися к мосту вагонами и черной крышей перрона, словно сулили надежды провожающим, принося последние приветы от тех, кого вагоны уносили сейчас куда-то вдаль. Накрапывал мелкий дождь. С моря дул сырой порывистый ветер. Толпа людей бросилась к пристани, словно каждый из них, вернувшись домой, мог опять погрузиться в ту жизнь, которая была так неожиданно прервана этими проводами.
Внезапно очнувшись, Гёнюль вернулась из далекого мира воспоминаний к действительности.
— Ты останешься здесь? — спросила она.
— Да, — ответил Омер, все еще не открывая глаз.
— И все время будешь здесь?
— Нет... Только до ночи.
— А куда же ты пойдешь потом, ночью?
Омер открыл глаза и взглянул на нее. Облизав пересохшие губы, он ответил:
— Никуда...
— Не знаю, что ты делаешь и что намерен делать, — сразу же прервала его Гёнюль, — но здесь ты не должен оставаться. Я могу тебе найти комнату где-нибудь около нас.
«Около нас...» — повторил про себя Омер. Эти слова вдруг открыли ему смысл будущего и словно разбудили его. Он выпрямился, подавшись вперед всем телом.
— Мы ведь с матерью до сих пор все еще живем в Фатихе[113]...
«С матерью...» — мысленно повторил Омер. Это еще больше потрясло его.
— Ты не замужем? — спросил он.
— Нет, — чуть слышно ответила Гёнюль, опустив глаза.
«Почему? Может быть, развелась? Или муж умер?..»
Но Гёнюль, словно угадав его мысли, добавила все так же тихо:
— Я не выходила замуж...
Омер хотел что-то сказать, но голос у него вдруг пропал, во рту пересохло. Он машинально схватил стоявшую на столе бутылку коньяка и, не наливая в стакан, сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка. И подобно каплям этого коньяка, приятным огнем растекавшимся по венам и будоражившим мозг, капля за каплей в него постепенно проникало и доходило наконец до сознания то, что произошло. Это была сама действительность, которая овладела им целиком и вернула его в необъятный мир чувств и ощущений. По телу с ног до головы пробежала дрожь.
Гёнюль посмотрела на часы:
— Я должна идти... Я думала, в обеденный перерыв смогу прийти, но было много работы. И я смогла отпроситься только на час.
Потом она устремила взор куда-то перед собой и сдавленным голосом добавила:
— Заходи к нам завтра вечером... Я возвращаюсь с работы около шести. Вот наш адрес... К половине седьмого можешь прийти.
Омер, словно боясь обжечься, осторожно взял протянутую ему бумажку с адресом.
Потом он коснулся ее руки, которая, казалось, благоухала запахами всех цветов парка Гюльхане, и прильнул к ней долгим поцелуем.
V
И сказал бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной. И стало так. И сотворил бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела пода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел бог, что это хорошо. И благословил их бог, говоря: плодитесь и размножайтесь и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле. И был вечер, и было утро: день пятый.
(Библия, книга первая, «Бытие», глава 1, стих 20–23)
И Омер, далекий от всякой мысли о смерти, совершенно свободный, со счастливым сердцем и роем воспоминаний в голове, весь день шатался по улицам Стамбула, коротая время до вечера. Из дома тетушки Кираз, где он провел ночь в безмятежном, спокойном сне, он вышел, когда время уже двигалось к полудню. Тетушка Кираз вернула ему револьвер, и сейчас он лежал у него в кармане, как совершенно ненужный груз, который он вынужден был еще почему-то носить.
Протягивая ему этот револьвер, хозяйка сказала: «На, возьми свою штуку... Только помни: как бы тяжело тебе ни было, не прибегай к этому. Ты еще молод. Терпи, пока смерть сама к тебе не придет. Рано или поздно она к тебе все равно придет, даже если ты не захочешь».
Эти слова тетушки Кираз все время звучали у него в ушах, когда он шел переулками Тарлабаши к Истикляль джаддеси. Ему было даже странно, что эти банальные слова могли произвести на него такое сильное впечатление. Или, может быть, мысль о смерти уступила внезапно место безумной жажде жизни? В таком случае, что же такое сама жизнь, как нужно жить?
Выглянуло солнце, и на улице как-то сразу потеплело. Мостовая Истикляль джаддеси начала быстро подсыхать, а на тротуарах все еще чувствовался сыроватый весенний холодок. Перекусив в маленькой харчевне на Балыкпазары[114], Омер сел на трамвай, шедший в район Аксарай. Перед его глазами, словно из глубины прошлого, вставали и опять исчезали знакомые трамвайные остановки и кварталы: Тепебаши, Шишхане, Галатский мост, площадь Эминеню, Султанахмет, Беязит. Ему казалось, что все эти знакомые с детства места немного поблекли, состарились и изменились, как и он сам. Перед глазами мелькали какие-то совсем чужие, незнакомые лица.
На конечной остановке, в районе Аксарай, Омер сошел с трамвая и направился к району Фатих. До шести часов вечера в его распоряжении был еще целый бесконечно длинный день. Без определенной мысли в голове, словно во сне, он брел по улице, механически передвигая ногами. Что будет он делать и что предстоит ему сделать, он не знал и знать не хотел. Во всяком случае, он чувствовал себя сейчас хорошо и умирать сегодня не собирался.
Омер попытался сосчитать, сколько прошло дней после его исчезновения из Анкары. Но, убедившись, что все дни и ночи смешались в его сознании и разграничить их невозможно, он решил отказаться от этой пустой затеи.
Достав из кармана клочок бумаги, врученный ему Гёнюль, Омер прочел еще раз название улицы и номер дома. Не надеясь все же на свою память, он опять спрятал бумажку в карман. Ему захотелось сейчас же найти улицу и дом, где живет Гёнюль, подышать воздухом, которым дышит она, потом сесть где-нибудь поблизости и терпеливо дожидаться вечера.
В садике на площади Фатих бегали дети, на лавочках сидели, греясь на солнце, какие-то люди. Деревья, впитав, наверное, всю воду, которую небо весь день щедро изливало на землю, выглядели сегодня еще более нарядными, а зелень их стала еще более сочной и яркой. От налетавшего временами ветра верхушки деревьев лениво склонялись, словно провожая ветер, но затем выпрямлялись и опять упрямо тянулись к солнцу.
Омер остановился у дверей одной из маленьких лавочек, каких было много на этой улице, и заглянул внутрь.
— Простите... Вы не скажете, где улица Мерхаба? — спросил он.
