Днем Мазылык, утопающий в зелени оливковых деревьев и лужаек, казался ярким и оживленным. Но как только заходило солнце, воцарялась жуткая тишина. Словно огромный темный колпак, опускалась на Мазылык ночь. Жизнь замирала. Страшась зимних холодов, окна в одноэтажных кирпичных домишках делали крошечными — лишь бы можно было высунуть голову. Там, за этими окнами, спали люди, безропотно смирившиеся со своей судьбой.

Ахмед приехал в Мазылык ранним весенним утром. На станцию поезд пришел в полночь. До Мазылыка предстояло еще трястись пять часов на мулах. В слабом свете, падавшем из окон станции, Ахмед еще раз пробежал глазами письмо, полученное им от секретаря суда. «Поезд прибывает в Каракече в полночь. Сообщите дату вашего приезда. Мы вышлем кого-нибудь встретить вас». Ахмед дал телеграмму; может, не получили... Кроме станционного сторожа с фонарем в руках, никого не видно... Вот она, Анатолия, молчаливая, спокойная! Здравствуй!

Но что делать? Ахмед растерянно озирался по сторонам.

— Земляк! — обратился он к сторожу. — Меня должны были встречать из Мазылыка...

— Еще вечером приехал один на муле... Спит, болван.

Все пожитки Ахмеда умещались в одном чемодане. Он удобно уселся в широкое седло и, вдыхая свежий ночной воздух, пустился в путь, сопровождаемый сонным погонщиком. Ахмед долго ехал между скал, через сосновые рощицы, в которых заливались соловьи. Тишина, покой. Все это будило воспоминания: розовое здание начальной школы, большой сад, где он играл со своими сверстниками, ивы, лицей, волнующие встречи с девушками из квартала, университет, кофейни Беязита[23], крытый рынок, книги с яркими обложками, кинотеатры, трамваи, недовольный жизнью муж тети, ласковая, нежная тетя... Грустно было расставаться с ними. Ахмеду было пять лет, когда умерли его родители. Тетя, заменившая ему мать, при расставании горько плакала, а дядя, стараясь скрыть волнение, делал вид, что рассматривает прохожих. В свое время старик, конечно, хотел избавиться от него, но в момент расставания он был искренне расстроен.

— Держись, господин судья...

Начался спуск. Копыта мула то и дело скользили по крутой каменистой дороге.

Уже светало, когда они приехали в Мазылык. Минарет казался розовым в лучах восходящего солнца. Из труб домишек, выстроившихся на склоне холма, струился голубой дымок. Мул, добравшись до знакомой дороги, пошел быстрее, словно почуяв близкий отдых. Старик крестьянин, куривший, сидя на корточках под деревом, не обратил никакого внимания на Ахмеда. Но двое ребят, возившихся на навозной куче, заметили его. Один из них громко спросил, указывая на Ахмеда:

— Это кто такой?

Что ответил другой, Ахмед не расслышал.

Поселился он в комнате, которую заранее снял для него старший секретарь суда. Хозяйку-старуху звали Хатидже-нинэ. Пока Ахмед искал на стене с осыпавшейся штукатуркой гвоздь, чтобы повесить пальто, Хатидже-нинэ уже успела развязать ремни на его чемодане... Чемодан был наполовину заполнен книгами.

— А белья у тебя нет?

— Все, что есть, на мне.

Хатидже-нинэ промолчала и только покачала головой. Ну и страшна же была эта старуха! Тонкие, едва заметные губы, выпученные черные глаза, выдающийся вперед острый подбородок. Волосы совершенно седые, сгорбленная спина, но лицо молодое, руки сильные.

Долго пришлось привыкать Ахмеду к этому кирпичному дому с низкими потолками, к этой старухе с отталкивающим, неприятным лицом. По вечерам он пытался привести в порядок свой скудный бюджет: пять лир — подоходный налог, шесть лир пятьдесят курушей — налог на кризис[24], семь лир восемь курушей — налог бюджетного равновесия[25], четыре лиры — помощь авиации... Итого двадцать две лиры пятьдесят восемь курушей уходит на налоги. От жалованья остается семьдесят семь лир сорок два куруша. Надбавка на дороговизну — девятнадцать лир тридцать пять курушей, пятнадцать лир — материальная помощь... Получается сто одиннадцать лир семьдесят семь курушей — жалованье, которым должен довольствоваться помощник судьи.

Голова трещала от всех этих подсчетов. Ахмед вскакивал и подходил к окну. Прислонившись лбом к холодному стеклу, он смотрел на улицу. День только начинался. В навозных кучах рылись куры, из сараев лениво выходили ослы.

Большую часть свободного времени Ахмед читал. Чем может еще заняться человек, если он хочет забыть мир, в котором живет, забыть обо всем земном? Уйти в мир грез, погрузиться целиком в эти страницы, забыть о сухих юридических формулах, о Мазылыке...

В мечтах он жил одной жизнью с героями романов, делил с ними и горе и радость. Вместе с ними участвовал в восстаниях, был ранен, лежал в больнице, бродил по Риму, Берлину, Вашингтону, Шанхаю, Мадрасу. Он страдал вместе с Арманом Дювалем, ему становились понятными чувства отца Горио. То был жадным и алчным, как старик Гранде, то чистосердечным, как мальчик Алеша.

В городке скоро узнали об увлечении Ахмеда и заинтересовались, что это он читает тайком от всех. Председатель местной организации партии[26] Бекир-эфенди подошел однажды к Ахмеду и спросил, нельзя ли и ему почитать эти книги. А потом попросил второй том «Кара Давуда»[27]. Ахмед хотел было сказать, что читал это, еще когда ему было четырнадцать лет, но сдержался и ответил, что у него нет этой книги. Старик судья, которого прозвали Кадыбаба[28], тоже заговорил однажды о книгах. «В молодости и мы много читали, сын мой. Но теперь уже глаза не позволяют нам подолгу сидеть над книгами... Я был бы счастлив, если бы мог по утрам читать хоть несколько страничек из Бухариишерифа[29]». Веселый, жизнерадостный каймакам шутил: «Что ты так много читаешь? Или заришься на место председателя суда?» А председатель муниципалитета Хаджи Якуб регулярно присылал Ахмеду вилайетскую газету на одном листе, получаемую муниципалитетом бесплатно раз в неделю. К газете каждый раз прилагалась записка: «Посылаю Вам газету, полученную с последней почтой. Примите уверения в моем уважении к Вам».

Любил ли он эту жизнь, этот городок, этих людей? «Нет, — думал он, — я не люблю их, но и не чувствую к ним отвращения... Это моя родина, и я должен жить этой жизнью... А если не смогу? Кто же виноват?.. Если мы рабы, дорогой Брут, мы сами тому виной».

— Что получает крестьянин от жизни?

— То же, что и горожане... Гардэ!

— Но ведь между их образом жизни огромная разница!

— В основном они ведут одинаковую жизнь... Гардэ!

— То есть?

— Еда, работа, сон... Вы прозевали ладью, Ахмед-бей.

Ахмед и школьный учитель Бекир играют в шахматы в школьном саду. Ахмед делает ферзем ход назад, учитель спокойно забирает ладью.

— А искусство? Комфорт?..

— То, что неизведано, не существует.

— А мы?

— Шах!

Защищая короля, Ахмед ходит конем.

— Да, мы! Которые уже вкусили эти прелести! Что делать нам?

— Если не умеете ничего делать, не уезжайте из города...

— А если вынуждены?

— Тогда старайтесь привыкнуть.

— И можно привыкнуть, Бекир-бей?

— Можно, Ахмед-бей... Шах и мат!

Ахмед сдается.

Ахмед уже начал привыкать к Мазылыку, как вдруг произошло событие, очень огорчившее его. Неожиданно приехала младшая дочь Хатидже-нинэ, жившая до этого у своего дяди, в другом городе. Вряд ли кому понравится, что холостой мужчина живет под одной крышей с девушкой. Ахмед должен был покинуть эту маленькую комнатку, к которой он привык, как к другу. Правда, Хатидже-нинэ, видимо, не придавала значения подобным тонкостям. Никакой симпатии к Ахмеду она не питала, но ни разу даже не намекнула, что ему следует переменить квартиру. Ахмед приходил домой поздно вечером, когда все уже спали, а утром как можно раньше уходил, дабы не встречаться с дочерью хозяйки. Он и рад был бы поскорее переселиться на другую квартиру. Но куда? В городке, казалось, были заняты даже мышиные норы. Все это так огорчало Ахмеда, что, если бы прокурор не предупредил его о возможном в скором времени приезде судебного ревизора, он ночевал бы в зале суда, через обветшалый потолок которого можно было видеть звезды.