Омер достал бумажник и посмотрел в чековую книжку. На счету в банке у него оставалось семьсот шестьдесят лир. Никто не мог бы понять, как он, прослужив столько лет на посту начальника главного управления, довольствовался таким скромным достатком. Омер спрятал книжку в бумажник и положил его в карман.

Кто знает, может быть, это воздушное путешествие приближало его к цели, не оставляя ему даже возможности воспользоваться револьвером. В этой безграничной небесной бездне самолет может провалиться, так никогда и не достигнув земли. И тогда он увлечет Омера в бесконечное путешествие по бескрайним небесным просторам. Он сам станет частицей этой бесконечности, как незавершенный поэтом стих, как неиссякаемая мысль художника, как любовь, не знающая конца... Добрые духи будут беспрерывно витать вокруг этого стиха, этой мысли, этой любви, в радуге цветов и дожде света.

Но в самолете сидят люди, которые намерены ходить по земле, что-то на ней делать, к чему-то стремиться. Самолет не должен их подводить. Эта игра не может одинаково устроить всех этих земных людей, имеющих такие же, как и у него, руки, брови, глаза.

Рука Омера невольно потянулась к револьверу и погладила его.

Сегодня, конечно, тоже наступил бы обычный для него вечер. Севги, расставшись со своим другом, ровно в семь часов вернется домой и, не беспокоя Фатьмы и Ишика, уплетающего что-либо на кухне, уйдет в свою комнату, ляжет на кровать и погрузится в мечты.

Фатьма, накрывая стол к ужину, заметит:

— Что-то бей-эфенди опаздывает сегодня.

— Кто знает, где его носит! — ответит Реззан, поводя плечами. — Если до девяти не придет, будем ужинать без него.

Севги, мечтая о завтрашнем утре, а Ишик — о предстоящем ужине, немного подождут его.

Пройдет еще какое-то время после захода солнца, льющего сейчас свой ослепительный свет на эти белоснежные облака. Медленно наступит ночь. Время с обычной стремительностью, оставляя позади все события, подобно поезду, ныряющему в темный туннель, скроется в полночи.

— Я ложусь спать, — скажет Реззан Фатьме, — ты обождешь бея. Передай ему только, чтобы он раздевался без шума и не будил детей и меня.

«Не беспокойся, женушка, — подумал про себя Омер, — теперь я никогда уже не буду тебя будить...»

— А паспорта разве у вас нет? — спросил дежурный одной из гостиниц в районе Сиркеджи. — Как быть, если спросит полиция?

— Скажите, что забыл, выезжая в дорогу, — с рассеянным видом, но твердым голосом ответил Омер.

— Как же будем улаживать? — засмеялся рыжеусый дежурный.

— Не знаю...

Из чайной гостиницы доносился шум и стук костяшек нардов. Оттуда шел тяжелый запах пота и грязной одежды. Рыжеусый дежурный подозрительно посмотрел на чисто одетого клиента и, пожав плечами, склонился над книгой регистрации приезжих.

— Имя?

— Хасан.

— Фамилия?

— Тюкенмез.

В этот момент перед глазами Омера выросло удивленное лицо Хасана Тюкенмеза, спрашивающего, сколько купить пачек сигарет на протянутую ему десятилировую ассигнацию. «А что если бы я ему оставил все имевшиеся у меня в кармане деньги? — подумал Омер. — Он заслужил этого, и все равно я остался бы у него в долгу за все, что он для меня сделал. Но тогда не хватило бы денег на самолет...» Пожалуй, во всем министерстве единственным добрым и отзывчивым человеком был Хасан Тюкенмез, которого он по-настоящему любил и который сам был привязан к нему всей душой; к тому же Хасан, наверно, был единственным, кто с любовью относился к своему делу...

— Откуда прибыли?

— Из Сафранболу.

— Чем занимаетесь?

— Торговец.

— Багаж есть?

— Нет.

— Чемодан или какие-нибудь вещи?

— Нет.

Дежурный опять пожал плечами.

— Ладно... Двенадцатый номер... Вот ключ.

Омер взял ключ и направился к деревянной лестнице, которая вела на второй этаж. Ему хотелось поскорее спастись от этого тяжелого запаха и стука костяшек нардов.

Войдя в комнату, он закрыл дверь на ключ. Из окна, выходившего на улицу, доносился многоголосый шум Стамбула. Воздух был прозрачен, а день так ясен, что казалось, он начался совсем недавно.

Люди в этом огромном городе копошились, словно муравьи в гигантском муравейнике.

Омер чувствовал сейчас какое-то головокружение, тяжесть в затылке и желание поскорее уснуть. Сняв пиджак, он повесил его на спинку стоящего посреди комнаты стула. Затем, не развязав даже галстука, повалился на постель. Шум города слился с рокотом мотора самолета, все еще гудевшего в его ушах.

Омер открыл глаза уже в полной темноте.

С улицы доносился шум повозки, который, все более и более нарастая, нарушал окружающую тишину. Омеру казалось, что он пробудился после какой-то длительной болезни или пришел в себя после продолжительного обморока. Он не ощущал ничего, кроме глухой боли, сковавшей его плечи, руки и ноги. Грохот повозки отдавался у него в голове толчками, подобно коротким вспышкам далекого маяка. Напрягая память, Омер старался вспомнить, где он, как и почему он сюда попал? Боль в отекших ногах парализовала его память, связала мысли. Он пошевелил ногами и попытался встать, чтобы зажечь свет. Ища выключатель, он, пошатываясь, передвигался по комнате, опрокинул стул, на спинке которого висел пиджак.

Внезапно Омер вспомнил о зажигалке. Она находилась в кармане брюк. Но куда же он положил брюки?.. Необходимость думать и что-то вспоминать еще более его утомляла. Боль в онемевших ногах становилась теперь все острее и невыносимей. Он чувствовал, как что-то сдавливает ему горло. Рука его невольно потянулась к воротничку. Непослушными пальцами он развязал туго затянутый галстук, охватывавший его шею, как намыленная петля веревки.

Теперь Омер вспомнил, как всю ночь не мог найти себе места от неприятного чувства, будто его кто-то душит. Вот его подняли на помост виселицы и вздернули. Веревка рвется, он падает. На него набрасываются и начинают душить, потом опять поднимают на помост, опять надевают петлю. Но и этого палачам кажется мало, и они еще раз опускают его на землю и снова начинают душить.

Омер с ожесточением потянул галстук и, сорвав его, бросил на пол. Потом лихорадочно начал шарить дрожащими руками по всему телу. Брюки, оказывается, были на нем. Он нащупал в кармане зажигалку и зажег ее. В мерцающем свете зажигалки Омер сразу заметил у дверей выключатель. С трудом преодолев расстояние в несколько шагов, он повернул выключатель. Яркий свет на некоторое время ослепил его. Омер открыл невольно сомкнувшиеся глаза и вдруг с изумлением увидел у себя на ногах ботинки. Он опустился на стоявший у двери стул, быстро развязал шнурки, сбросил ботинки и снял носки. Все еще дрожащими руками он стал растирать затекшие и онемевшие ноги, кровь в которых, казалось, застыла. Словно это были не его ноги, а чьи-то чужие. Он уставился на них, как на что-то странное, никогда им не виданное.

Освободившись от галстука и ботинок, Омер почувствовал, как сознание его начало понемногу пробуждаться, боль постепенно утихала, а во всем теле появилось какое-то приятное облегчение. Шум грузовика, от которого дрожали стекла окон, нестройные людские голоса, доносившиеся снизу, из чайной гостиницы, звон ударившихся друг о друга двух медных кувшинов — весь этот необъятный мир звуков, исчезнувший куда-то с того момента, как он уснул, опять медленно охватывал его.

Омер встал. Пройдясь несколько раз взад и вперед по комнате, он ощутил, как ноги оживают и опять становятся частью его тела. Галстук и пиджак, висевший на спинке опрокинутого стула, помятые и скомканные, валялись в пыли на полу. Одеяло, верхний край которого почернел от грязи, свесилось с кровати, и из-под него выглядывали заплаты грязной простыни.