— Хасан-эфенди, подожди немного...

— Вай, Бекир-ага, это ты?

— Да, я, конечно... и с семьей... Место есть?

— Ну как же, чтоб для тебя не было места, для Бекира-аги!

Помощник выскочил из машины, уложил на крыше автобуса тяжелые мешки Бекира-аги, затем, обернувшись к хаджи, сказал:

— Ты не чужой, хаджибаба. Пересядь, пожалуйста, на заднее сиденье. Уступи место пожилым женщинам.

Услышав, как его опять величают хаджибабой, старик безропотно встал и перелез на заднее сиденье. Ведь он искренне верил, что слава о нем разнеслась далеко за пределы родного городка и сделала его знаменитостью.

Толкая друг друга, Бекир-ага и его дородная супруга гречанка уселись в машине. Помощник снова захлопнул дверцу, машина опять зарычала, шофер вновь пожелал всем счастливого пути, и маленький автобус тронулся.

Часа через полтора машина остановилась у источника Соукпынар. Хаджибаба вместе со всеми пассажирами вылез из автобуса. Он умылся, напился воды и, усевшись под чинаром, принялся перебирать привычным движением свои четки. Одна за другой текли меж мягких, как желе, пальцев девяносто девять косточек.

Когда привал кончился, все встали и направились к машине. В это время из-за деревьев показались четыре крестьянина с тяжелыми мешками за спиной. От усталости они еле волочили ноги, рубахи на них почернели от пота — видно, путь их был долог. Самый пожилой из путников подошел к шоферу.

— Место есть? — спросил он.

Шофер почесал лоб.

— Есть... по лире с головы. Подойдет?

— Что ж, пусть так.

— Тогда быстро проходите назад...

Прокурор, Бекир-ага и его супруга уже уселись по своим местам. Хаджибаба и помощник топтались около машины. Толкая друг друга, крестьяне кинулись занимать свободные места. Мгновение — и крохотный автобус был забит до отказа людьми и мешками.

— Хаджибаба! Чего стоишь, забирайся скорей на верхний этаж! — крикнул помощник.

— Куда мне забираться?

— Давай лезь наверх! Быстро. Вот сюда, между мешками. Ты не чужой...

Хаджибаба задрал голову: снизу кузов автобуса казался таким же высоким, как минарет.

— Сынок, что ты говоришь!

— Лезь быстрее наверх, говорю, в машине мест не осталось.

— Как же это?

— Ну что случится, дорогой? Там лучше, прохладнее...

— Да разве так можно поступать?

— Тебе сказали, в машине мест нет.

— У меня было место, я же ехал, сидел, деньги тоже платил...

— Ну и что из того, что платил?

Старик вышел из себя:

— Сопляк, с кем говоришь! Перестань грубить, невежа!

— Да не ерепенься, старина...

— Я тебе покажу — старина! Нахал...

— Вот сейчас слезу и еще раз отправлю тебя в Мекку!

— Сукин сын, щенок! Вы видали, он меня в Мекку отправит! Да у меня борода больше тебя, паршивец...

— Сейчас я твоей бороде...

Но шофер уже завел машину, помощник прыгнул, повис на задке кузова и крикнул:

— Все в порядке, уста, поехали!

Автобус тронулся.

Под деревьями остался хаджибаба наедине со своей длинной бородой и громкой славой.

Все меньше и меньше становилась фигурка старика и наконец совсем скрылась из виду.

Уже четыре часа я шагал по разбитой проселочной дороге, усеянной редкими камнями, оставшимися от того времени, когда здесь пролегало шоссе.

Не припомню сейчас, чего было во мне тогда больше: выносливости или скупости, только я умышленно пропустил автобус в надежде встретить крестьянскую арбу и проехать бесплатно.

Я так устал, что казалось, подметки мои вот-вот задымятся. Но, как назло, на пути не попадалось не то что арбы, но даже паршивой собаки.

Словно все обитатели вселенной вымерли, бросив меня одного на этой нескончаемой дороге, освещенной тусклым светом бледной луны, таким же слабым, как свет фонарей «люкс» на улицах касабы, где я находился всего четыре часа назад.

Надеюсь, вы поймете, как мне было плохо... Я чувствовал: еще мгновение — и я не смогу больше сделать ни шага, свалюсь, как куль с мукой, вот тут же, на месте, в придорожную канаву.

Я слышал, как ныли мои кости: все вместе, хором, и каждая в отдельности, на свой голос.

Проклиная себя в душе, я вспоминал обманчивые мечты, которым предавался, отправляясь в путь. О чем только я не мечтал: о том, как прогуляюсь по холодку при лунном свете, отдохну у ручья, где спокойно покурю, и, наконец, как встречу арбу с каким-нибудь добродушным крестьянином.

Я замер, погрузившись в эти мысли, как вдруг до меня донесся легкий стук колес.

Осознав наконец, что в темноте еле тащится телега, я выскочил на середину дороги и раскинул руки в таком отчаянном бессилии, что безусловно перещеголял самого распятого Христа.

Подъехала деревенская повозка, крытая циновками. Позади хилых кляч с трудом можно было различить человеческую голову. Не доезжая до меня нескольких шагов, возница натянул поводья и хриплым голосом спросил:

— Куда идешь?

«Господи, не все ли равно, куда я собирался идти...»

— А ты куда едешь?

— В ад...

— Ну вот, и мне туда же... — И, поставив ногу на колесо, я взобрался на телегу и уселся рядом с крестьянином.

Какое счастье, что не надо больше плестись пешком! Черт с ним, куда бы ни ехать! Во всяком случае, телега довезет меня до какой-нибудь деревни, где я смогу выпить чашку горячего кофе... О дальнейшем я уже не в состоянии был думать и понимал только одно: ноги мои неспособны больше ни на какие подвиги.

Долгое время мы хранили молчание. Возница ни о чем меня не спрашивал, а я не испытывал потребности благодарить его. Я пристроился на мешке с травой... Стук колес да мерное подрагивание телеги убаюкивали; тело мое, обретя наконец покой, сразу размякло.

Мы медленно плыли мимо черных грабов, выстроившихся по обе стороны дороги. Полузакрыв глаза, я изучал лицо возницы. Это был старик, и, наверно, упрямый. Встреча со мной, видимо, не удивила его и не вызывала в нем любопытства. Лицо старика так заросло, что нельзя было понять, где кончались усы и начиналась борода. Нос выдавался далеко вперед. Борода, казалось, росла и на лбу — так густы были его брови: из-под них сверкали большие совиные глаза.

Время от времени возница неохотно взмахивал кнутом и, подержав его несколько секунд в воздухе, медленно опускал на спины лошадей. Собственно говоря, в этом не было никакой необходимости: астматические клячи, хоть и задыхались на каждом шагу, проявляли удивительное рвение. Наверно, им очень хотелось как можно скорее добраться до конюшни.

Наконец возница, видимо, заметил, что я рассматриваю его, и обернулся ко мне с явным намерением поговорить.

— Да простит аллах наши прегрешения, — начал он все тем же хриплым голосом, без всяких вступлений. — Грешно говорить о недостатках покойного, но он был самый что ни на есть плохой человек. Его не только наши крестьяне, вся округа знала — в жизни ни одного доброго дела не совершил. Недаром про таких говорят: детей сиротами оставил, невест — вдовами. Да чего там... От его притеснений да издевательств родной сын рассудка лишился, в горы сбежал. Что тут можно сказать? Каждый сам за себя в ответе...

Старик достал из-за кушака грубый деревянный портсигар и протянул мне сигарету. Я чиркнул спичкой, закурил и спросил:

— Ты о ком это?

— Да вон про того, что сзади.

— Кто же там?

— Кто, кто! Кому же быть, как не нашему дядюшке Реджебу.

Я с любопытством оглянулся, но в повозке было темно, и я ничего не увидел.

— Два часа назад помер в касабе, — добавил старик. И туда я его вез... и теперь обратно я везу...

Только тогда наконец понял я к своему ужасу, что в телеге мы не одни, с нами еще покойник. Было от чего прийти в смятение. Но прикинув в уме, что лучше — терпеть такое соседство или опять шагать пешком, я решил не двигаться с места.

— А отчего же он умер?