Когда мне надоедает ездить, я быстро соскакиваю и захожу в какой-то большой магазин. И здесь людей нет. Как хорошо, а то бы они мне мешали. Не вынимая рук из карманов, часами рассматриваю вещи. Но меня уже тянет в парк, в огромный парк, что раскинулся на берегу моря.

Я вытягиваюсь на зеленом газоне и засыпаю... В парке тоже никого: я один. Значит, и впрямь этот город мой... Да, сомнений уже нет. Город — мой...

Вот так я мечтал, лежа на кровати, и неожиданно заснул. Рано утром я встал и вышел на улицу.

За день до этого я покинул учреждение, где служил, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Я остался без работы. Шли последние дни месяца. В карманах, кроме грязного носового платка да моих рук, была лишь одна-единственная бумажка в две с половиной лиры.

Я направился прямо к своему другу — чиновнику муниципалитета. Ведь у друга доброе сердце, он так меня любит... Я обнял его и рассказал о своих злоключениях. Этому человеку еще не было тридцати трех, но волосы у него уже поредели и на висках пробивалась седина. После долгих раздумий он сказал:

— Дорогой мой, ты же знаешь, шесть месяцев я добивался своего назначения. Где сейчас найти работу? Сколько выпускников институтов месяцами ждут очереди, чтобы получить должность сборщика налогов...

Я не мог ждать не только несколько месяцев, но даже несколько дней. Я ничего ему не сказал, да и что я мог сказать?

— Если ты нуждаешься ... — продолжал мой друг.

Я тотчас схватил его за руку, которую он сунул было во внутренний карман пиджака.

— Нет, мне ничего не нужно...

Время близилось к обеду. Я вышел, молча испив эту горестную чашу. Я отправился к приятелю, который когда-то был простым, скромным врачом и вел, в полном смысле этого слова, жизнь отшельника, но на последних выборах неожиданно умудрился попасть в бюллетень и стать депутатом меджлиса[2]. Теперь он расширил врачебную практику, обставил кабинет новыми сафьяновыми креслами.

— Душа моя, — начал он, — я не могу рекомендовать тебя ни в одно государственное учреждение. Всем ведь известно, что у нас и так слишком много чиновников. Теперь необходимо сократить штаты...

Казалось, он никогда не кончит говорить.

Меня терзал голод, и я подумал: «Пойду-ка я поскорее отсюда, истрачу половину оставшихся у меня денег и съем добрый кусок мяса с йогуртом[3]

Друг работы мне не дал, но написал на визитной карточке несколько строк. После обеда я решил наведаться в магазин к его знакомому, показать записку и просить работы.

Так я и сделал.

Хозяин магазина не придал большого значения записке и был, конечно, по-своему прав. Из того, что проситель — честный человек, еще ничего не следует. У бедняги и своих хлопот было по горло, к тому же ему никто не требовался — ни честный, ни бесчестный.

Где только я не был в тот день... Но беспомощность рождала во мне апатию. В конце концов я с безрассудной расточительностью пустил на ветер свои последние деньги.

Когда вечером я ложился спать, в кармане оставалось всего тридцать курушей[4].

— Эй, человееек, брось дурить! — сказал я себе. — Неужели можно умереть с голоду в этом огромном городе? Найдется какой-нибудь выход. Утро вечера мудренее.

Наступило утро. Впрочем, даже не одно...

И опять, засунув руки в карманы, бродил я один по мокрым тротуарам. Вокруг сновали автомобили и трамваи. Светило солнце, моросил дождь, и от тротуаров веяло прохладой. Я ничего не видел, ничего не слышал. Да, случилось так, как я хотел... Я остался один в этом городе, городе без людей.

Дневной свет с трудом пробивается сквозь щели сарая. Мехмед внимательно осматривает ногу осла: сплошная рана. Трава матушки Оркюшь не помогает. Мехмед страдальчески морщится и выходит из сарая, брови его нахмурены, усы уныло повисли. Что делать? С тоской смотрит он на равнину...

А что там, далеко-далеко за этой равниной? Как там живут люди, что едят, что пьют? Ведь они созданы из того же теста, что и мы, и, верно, мучаются так же?

Любопытно, конечно... Но сейчас Мехмеду не до того. Взгляд его рассеянно блуждает по голой равнине, похожей на опрокинутое небо. Там ждут копны пшеницы, сжатой всего несколько часов назад.

Мехмед, раздувая ноздри, нюхает воздух: да, лето на исходе... Камышовая крыша сарая тихо шелестит от набежавшего из-за гор ветерка. Над деревней тянутся косяки улетающих в дальние края птиц.

Сосед Сельман карабкается на пригорок, с трудом поспевая вслед за коровой.

— Ну, как осел? — спрашивает он.

— Э-э, все без толку, — нехотя бормочет Мехмед.

Сейчас его беспокоят только копны пшеницы. Они представляются ему огромными, каждая — величиной с гору... Если их не убрать до наступления дождей... ох, и тяжко придется этой зимой, хуже, чем ослу... Ведь, кроме чеченской арбы да волосяного тюфяка, у Мехмеда ничего нет...

Конечно, если осел поправится, то дней за пять можно будет перевезти в амбар все копны. Тогда и по ночам не придется отдыхать. От соседей ждать помощи нечего. У них свои заботы, свои беды.

Мехмед задумчиво шагает к деревянной мечети. Не успевает он миновать липовую рощицу, как перед ним вырастает младший сын Сельмана.

— Дядя Мехмед! — запыхавшись, лепечет он. — Тебя там жандармы ждут...

Вот нечистая сила! Нашли время... Готовь теперь для них тюфяки, режь цыплят, подавай айран[5]... Уж не отказаться ли от должности мухтара, пользы никакой, одни расходы.

Мехмед ускоряет шаги, лицо его темнеет, словно угасающий день.

— Послушай, староста, где тебя черти носят? — сердится жандармский сержант. — Целый час тебя ждем!

— В сарае был.

— А ну-ка, иди сюда, да поближе, ну-ка... Почему это ты не приехал на собрание в касабу[6] на прошлой неделе?

Перед глазами Мехмеда все еще маячат копны.

— Я не знал...

— А что ты знаешь? Забрались к черту на рога... За сутки не доскачешь... Ну ладно, слушай хорошенько — мы сейчас уходим. И без вас много дела.

У Мехмеда словно камень свалился с души. Значит, не надо заботиться ни о тюфяках, ни о цыплятах, ни об айране... Теперь ему на все плевать, он ухмыляется:

— Остались бы до вечера.

— Так вот, слушай, — многозначительно продолжает сержант. — Завтра в касабе собрание старост. Прибудет сам господин губернатор. Господин губернатор желает с вами встретиться, поговорить, узнать все ваши беды, заботы. Ну так вот, собирайся-ка побыстрее в дорогу. Понял? Да не забудь захватить списки крестьян.

Мехмед подобострастно смотрит на жандарма, будто слушает его с превеликим вниманием. А перед глазами — больной осел.

— Ясно!

Сержант напоминает:

— Смотри не забудь списки.

— Что, и списки взять?

— Ну да! Нет у вас их, что ли?

— Н-нет!

Сержант перебирает все ругательства, какие помнил с детства и узнал за жандармскую службу, потом, добавив еще добрый десяток проклятий, придуманных им самим, грубо приказывает:

— Садись и немедленно составь списки всех крестьян.

Мехмед скалит зубы. «Хорошо! Не нужно ни тюфяков, ни цыплят, ни айрана». И бормочет:

— Все будет сделано, сержант.

— Явишься без списков — запомни, худо будет. Пеняй на себя. Господин губернатор желает знать, больше вас тут стало или меньше.

А Мехмеду на все плевать. Он не считает даже нужным сказать сержанту, что в деревне нет ни одного грамотного, и лишь твердит:

— Будет сделано... будет сделано...

Жандармы оставляют ему несколько листов разграфленной бумаги, велят сделать большую тетрадь и прошнуровать ее.

День угасает. По долине стелется сизый туман. В ушах у Мехмеда свистит северный ветер. Коровы и волы, мыча, бредут в свои стойла. По деревне вместе с дымом разносится запах печеного хлеба. А черные грозовые облака неумолимо ползут из-за горной гряды прямо на деревню. Мехмед смотрит на них, и сердце его разрывается от тревоги.