— Вы правы, господин муфтий, но я так занят. Должно быть, поэтому и не нахожу времени подумать о женитьбе.

— Как мне не знать, что вы весь в трудах и заботах. По дороге к вам я видел, как ставят столбы. Спросил, для чего это. Говорят, судья Ахмед-бей приказал.

— Значит, вы видели столбы для электропроводов?

— Ей-богу, я видел, что-то ставят, но хорошенько не разобрал, что.

— Мы пытаемся осветить ночью касабу, господин муфтий.

— Министерство юстиции приказало?

— Нет, не по приказу министерства... Мы делаем это по собственной инициативе.

— Сын мой, все, что вы делаете, — чудо. Для чего, однако, нужен свет ночью?

Ахмед постарался в нескольких словах объяснить преимущества вечернего освещения. Муфтий, поглаживая белую бороду, слушал с серьезностью, какую обычно напускал на себя во время проповедей, которые он читал в мечети после пятничного намаза. При каждом движении его руки шарф сползал с головы к ушам. Поскольку в левой руке у него были крупные четки, он вынужден был оставлять бороду и поправлять шарф правой рукой. Пока Ахмед говорил, муфтий то и дело поправлял шарф и снова принимался поглаживать бороду. Ему было не совсем понятно, каким образом при вращении колеса водой получается ночной свет, но он все же пробормотал:

— Неслыханные вещи... Это все выдумки неверных...

Ахмед улыбнулся:

— Да, господин муфтий. Но что поделаешь, если неверные опередили нас? А ведь это могли изобрести и мусульмане.

Муфтий промолчал. Потом, поглаживая бороду, поговорил еще некоторое время о том о сем и поднялся.

Прожив восемьдесят лет, он знал, когда следует окончить беседу.

По уходе муфтия Ахмед убрал свои бумаги. Полутемная, пахнущая плесенью комната, мысли о женитьбе и, наконец, визит муфтия — все это вконец истощило его силы.

Работать он больше не мог. Ахмед лениво поднялся и вышел на улицу.

Вот уже несколько дней подряд лил дождь. Сегодня погода прояснилась и снова стало невыносимо жарко. Нещадно палило солнце. Сегодня был день почты. Ее привозили в Мазылык раз в неделю, и потому каждый раз это было настоящее событие. Чиновники, жившие однообразной жизнью, ждали газет, писем и даже официальных бумаг с нетерпением, с каким ожидается приезд труппы акробатов. Почту возили на мулах, поэтому определить час ее прибытия было трудно. С самого утра к деревянному бараку с двумя окнами, где расположилась почта, начинал стекаться народ. Ближе к полудню в комнате у начальника почты появлялись каймакам и председатель муниципалитета Хаджи Якуб. Вскоре приходили Кадыбаба, прокурор, заведующий финансовым отделом уезда, уполномоченный министерства просвещения. Простой люд и мелкие чиновники, не удостоенные привилегии ожидать в комнате начальника почты, толпились у дверей, сидели на корточках под деревьями. Начальник почты, человек недалекий, раз в неделю чувствовал себя важной персоной и очень гордился этим. Ахмед с удовольствием, словно был в театре, наблюдал за ним. Начальник необыкновенно смелел в эти дни. Высовываясь то в одно, то в другое окно, он отчаянно бранил почтальона (единственное подчиненное ему лицо), быстро ходил по комнате, то и дело поглядывая на часы с цепочкой и бормоча: «Ну и запаздывает он сегодня». Да, справедлив был аллах, даровав этому бедняге такое счастье лишь раз в неделю.

Ахмед сегодня ничего не ждал и потому решил не заходить на почту. Вот уже несколько дней он не мог избавиться от головной боли, словно в мозгу у него поселился маленький червяк... Пойти в таком состоянии на почту, вести бессмысленные разговоры... Зачем мучить себя? Ахмед прошел мимо почты и направился в поля, горевшие под лучами палящего солнца. Сейчас он особенно остро чувствовал свое одиночество. Да, он был совершенно одинок среди этих людей, населявших городок. Весельчак каймакам, прокурор, замкнувшийся в особом мире со своим семейством, болтун лесовод, молодые учителя, ведущие незамысловатую жизнь, старик муфтий, глуповатый начальник почты, безликий банковский служащий — все они неплохие люди. Ахмед искренне любил их. Но что толку, он все равно чувствовал себя среди них одиноким. Может быть, он сам виноват в этом. С людьми, искренне желавшими стать его друзьями, он держался очень замкнуто, не удостаивая их своей дружбой. Ведь по существу только затея со строительством электростанции, в которую его вовлек лесовод, как-то связывала Ахмеда со средой, в которой он жил. Но сейчас он охладел даже к этому делу и чувствовал какую-то апатию. От жары и головной боли прошлое и будущее представлялись ему бесконечной, однообразной пустыней. «Я женюсь на Джанан!» — вдруг громко закричал он. Звук собственного голоса показался ему странным. Раскаленная земля обжигала ступни. Он снова крикнул: «Я женюсь на Джанан!.. Я женюсь на Джанан!..» Попытался улыбнуться, но не смог. «Почему же мне невесело? Разве решение, которое я принял, не радостно? Что со мной? Почему так болит голова?»

Поля совершенно пусты и безмолвны. Ни звука.

«Я женюсь на Джанан... Я женюсь на Джанан... Почему бы и нет? А потом — прямо в Стамбул... Буду стажироваться на адвоката... Открою маленькую конторку... Город... Жить в городе... Я погибну в этом Мазылыке, не выдержу. Годы уходят... Но почему же так болит голова?»

Впереди показался крестьянин. Взвалив на спину мешок, он беззаботно идет по полю. В мешке позвякивают пустые бутылки. Невольно прислушиваясь к звону стекла, Ахмед отсчитывает в такт шагам крестьянина: дзинь... дзинь... Я женюсь на Джанан... Дзинь... дзинь... дзинь... Я погибну в Мазылыке… Дзинь...

От земли поднимается удушливый пар. Земля под его ногами замерла, словно лишилась чувств от жары. Все мертво — земля, трава, жучки... Живы лишь бутылки... Дзинь... дзинь... дзинь... Хватит, довольно! Я не хочу больше слышать эти звуки... Довольно!.. Довольно!..

Шагает ничего не подозревающий крестьянин, звенят бутылки. Дзинь... дзинь... Вдруг перед глазами Ахмеда засверкали тысячи разноцветных огней. Потеряв сознание, он рухнул на землю.

Приоткрыв глаза, Ахмед увидел склонившуюся над ним Седеф. Смуглое лицо ее побледнело, глубоко запавшие глаза казались еще более черными и большими. Тонкая морщинка прорезала бледный, точеный лоб, уголки рта опустились. Несколько минут она молча смотрела на него, потом глубоко вздохнула и медленно пошла к столу. Ахмед попытался выпрямиться, но не смог. Приятная слабость разлилась по телу, словно он лежал в теплой воде. В руках и ногах была такая тяжесть, что поднять их было невозможно. Несколько минут размышлений утомили его, и он снова уснул.

К вечеру он проснулся, почувствовав, как к векам его прикоснулось что-то влажное. Открыв глаза, он снова увидел перед собой Седеф. Девушка низко склонилась над ним, он ощущал на своем лице ее дыхание. Заметив, что Ахмед проснулся, Седеф быстро выпрямилась. Щеки ее заливал легкий румянец.

— Седеф, — прошептал Ахмед.

Девушка тоже шепотом спросила:

— Проснулся?

Вечерело. В комнате сгущался мрак. На потрескавшихся стенах дрожали тени, по потолку лениво ползали мухи. Ахмед был в полусне. Вот он лежит на носилках из голубого облака, люди в голубых одеждах поднимают его вверх, к синему небу. Свет слепит глаза, хочется их закрыть. Вдруг процессия останавливается. Впереди — Седеф, вся в белом. Ахмед, собрав последние силы, кричит ей: «Седеф!.. Седеф!..»

Голова его снова падает на подушку, он забывается.

На следующее утро, открыв глаза, он сел в постели. Напротив него на стуле неподвижно сидела Седеф. На ее печальном лице появилась легкая улыбка. Седеф молча посмотрела на Ахмеда и тяжело вздохнула.

— Ты проснулся? — словно в бреду спросила она и неожиданно уронила голову на грудь.

Ахмед испугался, он хотел встать, помочь ей, но не смог. Все тело ныло. С тревогой глядя на девушку, он чуть было не заплакал от сознания своего бессилия. В комнате было так тихо, что Ахмед ясно слышал ее глубокое дыхание. Седеф спала.