Прав был французский философ. Жизнь действительно похожа на плохо сшитый башмак.

Когда в деревне Чальдере садится солнце, ветви смоковниц с крупными широкими листьями становятся красными. Багряно-зеленое море красок слепит глаза. В тростнике журчит ручей, вьющийся голубой лентой по равнине до самой реки, что в четырех часах ходьбы от деревни. Щеглы в красных фесочках, жаворонки в своей одежде цвета хаки, дятлы в зеленых джуппэ[34] разлетаются по своим гнездам на покой. Краски сливаются, темнеют, легкая синяя дымка окутывает все вокруг. С белого деревенского минарета доносится печальный эзан[35]. С сумками за спиной и с серпами на плече в деревню возвращаются усталые люди. Словно светлячки, мерцают в их руках фонари. Деревенские парни, собравшись в кофейнях с низкими земляными потолками, играют в «шестьдесят шесть».

Кадыбаба приехал в Чальдере расследовать одно дело. Сейчас он сидит в комнате для гостей у Дервиша-аги и потягивает кальян. Дервиш-ага — степенный седобородый старик с властным взглядом. Четверо его сыновей, каждому из которых за пятьдесят, стоят в знак уважения к отцу. Самому младшему внуку двадцать лет, старшему — пятьдесят. Им не разрешается даже войти в комнату, где сидит гость. Только дети этих внуков сидят у ног своего прадеда. Стоит Дервишу-аге взглянуть на сыновей, как почтенные старцы бросаются к медному чайнику на огне, торопясь наполнить душистым чаем пустые стаканы. Дрова в очаге потрескивают, по комнате разливается волна теплого воздуха. Глубоко затянувшись кальяном, Кадыбаба спрашивает:

— Что же он еще говорил?

Дервиш-ага с достоинством, не спеша продолжает:

— Умный парень, знает дело. Спросил меня, сколько денег я дам для того, чтобы в касабе был свет. Я сказал — дам, сколько смогу. Ведь это наша касаба. Нам тоже хочется, чтобы в ней стало веселее. И мы, старики, как-нибудь съездим туда, порадуемся. Конечно, поможем, насколько это будет в наших силах. Ахмед-бей говорил с нашим Сулейманом. Видно, всерьез взялся за дело... Мы не знаем, как получается свет от машины, жжем лучину, а достанем керосин — жжем керосин. Но лампочка, конечно, лучше, Ахмед-бей говорит — чистота будет. Нет запаха ни от лучины, ни от фитилей Будет вертеться колесо, как на нашей мельнице, и ночью в касабе станет светло, как днем.

«Ну, наш Ахмед не поскупился здесь на красноречие», — подумал про себя Кадыбаба и сказал:

— Умный парень, в городе вырос. Такими вещами очень интересуется.

Да, если этот умный парень захочет, он будет хорошим зятем... При одной только мысли об этом на душе у Кадыбабы становилось легче. Хоть он и говорил всем, что его дочери Джанан восемнадцать лет, на самом деле через два месяца ей исполнится двадцать три. Время летит, а женихов нет. Милостью аллаха ему послан холостой помощник. Упустить такой случай? До самой смерти не простит себе этого Кадыбаба. Он сделал все возможное, чтобы заинтересовать Ахмеда. Но в таких делах не следует спешить. Постепенно образуется. Лишь бы аллах благословил. Желая умилостивить аллаха молитвою, в последнее время по утрам Кадыбаба прочитывал Бухариишерифа на несколько страниц больше.

В комнату вошел староста деревни Сулейман, человек лет сорока с необыкновенно хитрым лицом. Не решаясь сесть, староста встал у порога, вместе с бородатыми сыновьями старика. По знаку Дервиша-аги он боязливо присел на самый крайний миндер[36]. Сулейман весь извивался, стараясь выразить свое уважение хозяину. Но глаза его оставались хитрыми, в них сквозила плохо скрываемая насмешка.

— Как больная? — небрежно спросил Дервиш-ага.

— Видно, хуже ей, Старший ага. (Все жители Чальдере, обращаясь к Дервишу-аге, называли его Старший ага, а его сыновей — Младший ага.) Жар у нее...

— У вас кто-то болен, староста? — спросил Кадыбаба, затягиваясь кальяном.

— Жена, господин судья... Старший ага о ней спрашивает.

— Что с ней?

— Наверное, лихорадка...

— К доктору не возили?

— Трудно возить больных в касабу, господин судья... Телеги у нас нет, а женщина разве проедет восемь часов верхом на муле... Если бы еще здоровая была! Да и стара уж...

— Жар большой? (Кадыбаба знал, что так в деревнях называют температуру.)

— Очень.

— Во что бы то ни стало завтра же отвези ее в касабу. Может, что-нибудь опасное.

Дервиш-ага поддержал Кадыбабу:

— Господин судья прав. Сделаешь носилки из досок, возьмешь моих батраков — понесете по очереди.

— Слушаюсь, Старший ага.

— Староста из Османджика уехал?

— Под вечер, вместе со сборщиком налогов.

— Зачем приезжал?

— Будто скот наш забрел на их пастбище. Пастухи подрались. Говорит, следите за скотом, а не то кровь прольется.

— Это еще что?

— Да так, попугать хочет.

Наступило молчание. Слышно было лишь, как потрескивали дрова в очаге да бурлил кальян. В тишине эти звуки казались необыкновенно громкими.

— Как урожай в этом году? — спросил Кадыбаба, желая нарушить наступившее молчание.

— Слава аллаху. Где хорошая земля, собрали сам восемь-десять. В прошлом году было плохо. А сейчас слава аллаху...

— А на будущий год что будете сеять?

«Ох уж эти образованные люди, чудаки такие», — подумал про себя Сулейман, но вида не подал и сказал:

— Все будем сеять — ячмень, пшеницу, рожь…

— Свеклу посадите, свеклу...

— Вот вы сказали свеклу, а я вспомнил Панчаоглу[37], — сказал Дервиш-ага. — Как там у него дела?

— Уговорил сборщика налогов, еще на пятнадцать дней отсрочили, Старший ага.

Дервиш-ага сердито затряс головой:

— Бездельник, все равно не уплатит долга. Когда придет сборщик налогов, приведи его ко мне, я заплачу, и все тут. А то посадят в тюрьму, пятно на всю деревню...

— Слушаюсь, Старший ага.

Кадыбаба улыбнулся:

— Дервиш-ага, ты что, как банк, всем открываешь кредит?

Дервиш-ага промолчал, но, казалось, был рад похвастаться. Весь вид его словно говорил: «Если бы ты знал, какие добрые дела я творю!»

За Дервиша-агу ответил староста:

— Да сохранит для нас аллах нашего агу. Бывает, он платит долги за всю деревню. Что бы с нами было, если бы он не помогал?

Все темы для разговора были исчерпаны. Настало время вечерней молитвы.

Ночевал Кадыбаба в комнате для гостей у Дервиша-аги. Проснулся он с утренней молитвой, которая словно приветствовала пробуждающуюся природу. В лучах восходящего солнца ветви смоковницы снова стали красными. В ослепительно голубом небе порхали щеглы, жаворонки, дятлы. Крестьяне с сумками за спиной и серпами шли в поля навстречу жизни.

— Вчера я читал Декарта, Бекир-бей... «Я мыслю, следовательно, я существую», — говорит он. Я так перефразировал это выражение: «Я ем, следовательно, я существую».

День клонился к вечеру, Ахмед и учитель Бекир медленно шли к роще.

— Вы сомневаетесь в своем существовании, Ахмед-бей?

— Приехав в Мазылык, я стал сомневаться во всем. И все-таки я уже привык к этой жизни.

— Откуда же эти сомнения?

— Я привык, но мне кажется, что в существовании моем нет никакого смысла... В этом мире всё, даже камни, земля, деревья, жучки, имеет какой-то смысл. Как же мне не сомневаться в себе?

— Хоть вы и говорите, что привыкли, на самом деле вы еще не привыкли.

— Привыкнуть — значит терпеть, соглашаться, не жаловаться; следовательно, я привык.

— Привыкнуть — это быть довольным всем, быть веселым, счастливым.

— В известной степени я и с этим согласен.

— В таком случае, почему вы ощущаете свое существование, только когда едите?

— Потому что я не могу мыслить.

Учитель остановился и стал выковыривать носком ботинка торчавший из земли камень.