Погоняя мулов, они подъехали к машине. Задние колеса ее увязли в яме. Шофер беспомощно озирался по сторонам. В машине сидели двое пожилых людей. Ахмед подошел, поздоровался.

— Застряли?

— Да, — ответил один из сидевших в машине. — Я губернатор. А это директор сельскохозяйственного управления... Позвольте узнать, с кем говорю?

Ахмед назвал себя и представил своих спутников.

— Мы с вами, кажется, встречались?

— Да... год назад... Вы приезжали в Мазылык.

Губернатор вздохнул:

— Эти дороги не для нашей машины, господин судья, но что поделаешь, так уж получилось. Мы просили помочь крестьянина, который работает вон на том поле. Не обращает внимания!

Метрах в двухстах от них действительно работал крестьянин.

— Дал бы он нам своих волов, — ворчал шофер, — одним махом вытянули бы машину. Но он даже с места сдвинуться не хочет.

Ахмед хотел было попросить секретаря суда пойти и привести крестьянина с волами, как вдруг сборщик налогов закричал:

— Мехмед... Эй, Мехмед!

Крестьянин нехотя поднял голову и, узнав его, спросил:

— Что хочешь, Хасан-эфенди?

— Приведи-ка побыстрее волов...

Крестьянин тотчас бросил пахать, выпряг волов и погнал их к автомобилю. Через несколько минут машину вытащили.

Прощаясь, губернатор сказал Ахмеду:

— Если бы в Мазылык была дорога, мы довезли бы вас. Хотите, поедем в вилайет, а оттуда вернетесь в касабу?

Ахмед, поблагодарив, отказался.

Автомобиль, рыча, тронулся с места и пополз по извилистой дороге.

В сгущавшихся сумерках он становился все меньше и меньше и вскоре исчез за горизонтом.

Словно хозяева дома, проводившие гостей, стояли Ахмед и его спутники на бескрайней равнине, одинокие посреди этого страшного безмолвия.

Темно-синяя ночь опускалась на землю. Редкие звезды, мерцавшие на небе, казались прозрачнее мыльных пузырей.

Мир тьмы звал ко сну и смерти. Волы пристально глядели на Ахмеда, словно сочувствуя ему.

Приказав жандарму, стоявшему у входа, никого не впускать, каймакам медленно вернулся к столу и сел в кресло.

Таким мрачным Ахмед видел его впервые. Когда за ним пришел курьер от каймакама, Ахмед сразу понял, что в этом приглашении кроется что-то необычное.

— Я сначала к вам домой пошел, — сказал курьер, — господин каймакам хотел сам к вам прийти. Не застанешь дома, сказал он, пусть пожалует ко мне из суда.

Ахмед растерялся. Что могло случиться?

Каймакам, повертев в руках карандаш, против обыкновения заговорил как-то нехотя, устало:

— Друг мой, у нас в Турции, как, впрочем, и везде, есть два сорта людей, вернее, в каждом человеке два начала: добро и зло. Все дело в том, чтобы примирить эти два начала. К сожалению, с самого сотворения мира ни религия, ни философия, ни закон не могут с этим справиться...

Ахмед с любопытством ждал, к чему приведет это вступление.

Каймакам положил карандаш на место и не торопясь продолжал:

— Полчаса назад я узнал, что к нам в касабу приехал ревизор из министерства юстиции. Мне было известно, что целый ряд подстрекателей выступают против тебя, но я полагал, что смогу остановить их. Как-то не верилось, что они осмелятся так раздуть дело. Должен признаться, что, несмотря на мой двадцатилетний опыт, я ошибся.

Каймакам поднялся и, заложив руки за спину, стал возбужденно ходить по комнате.

Ахмеду стало невыносимо больно, но, стараясь казаться спокойным, он спросил:

— Какое отношение имеет ко мне приезд ревизора?

Каймакам остановился и посмотрел Ахмеду в глаза.

«Ты сам это знаешь не хуже меня», — прочел Ахмед в его взгляде.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— Значит, моложе меня на девятнадцать лет. Когда ты родился, я кончал лицей, когда ты пошел в начальную школу, я уже начал свой жизненный путь, когда тебе станет столько лет, сколько мне теперь, я уже буду в земле. Как по-твоему, разница есть?

Ахмед невольно улыбнулся.

— В таком случае, — продолжал каймакам, — почему ты не послушался моих советов?

— Я люблю вас, как старшего брата, господин каймакам, но не раскаиваюсь, что не последовал вашим советам. Я и сегодня поступил бы точно так же. Говорю это откровенно, вы не рассердитесь?

— Ну что ты, с какой стати!

— Я убежден, что поступил правильно. Какое обвинение может мне предъявить ревизор?

— Какое могут предъявить тебе обвинение? Разве положения о коллективных пожертвованиях недостаточно для этого? Ты добр, честен, отзывчив и любишь делать добро. Когда я смотрю на тебя, я вспоминаю свою молодость. Да, в чем они могут еще обвинить тебя?

Каймакам замолчал и задумался. Потом сказал:

— За все время, что я работаю, я усвоил одно, о чем помню всегда, приступая к какому-нибудь делу. Любое дело как идея может быть превосходно. Но это качество следует искать не в самом начинании, а в той реакции, которую оно вызовет в обществе. Эта реакция, на худой конец, должна быть положительной.

— Например?

— Например, возьмем вашу затею с электричеством. Посмотрим, какое действие оказала она на то маленькое общество, в котором мы живем, то есть на Мазылык. Какую пользу принесло электричество населению? Может, увеличилось плодородие полей? Исцелились больные или уменьшилась смертность среди детей? Зажглись электропечи вместо очагов, которые топят коровьим пометом? Народ перестал спать вместе со скотом? Крыши домов вместо камыша покрыты черепицей, а кирпичные стены оштукатурены? Хасан получил землю, а Хюсейн смог купить плуг? Или Мехмед наконец понял, почему в его деревне не разрешают сеять рис? Ну скажи, что изменилось?

Ахмед, растерявшись под градом посыпавшихся на него вопросов, заикаясь, пробормотал:

— По крайней мере вы не будете отрицать, что вместе с электрическими лампочками, которые зажглись на улицах, в Мазылык пришел свет цивилизации.

— Сын мой, нам нужен не свет цивилизации, а она сама. Мы плетемся позади каравана и с каждым днем все больше отстаем от него... А караван движется так быстро... В свое время на этих землях жила цивилизация, о свете которой ты только что говорил. С тех пор прошло немало лет. Проблемы, встающие перед нами, меняются, но характер их остается прежним. Проблема, нашедшая свое отражение в социальных и политических реформах еще во времена великого Решида-паши, проявилась впоследствии в реформах в области религии и традиций. Потом нам показалось, что мы нашли выход в индустриализации, сельскохозяйственных преобразованиях, реформах в области культуры. Невозможно даже определить, правы мы были или ошибались, так как ни одно из этих дел не доведено нами до конца. Теперь это уже вопрос жизни и смерти. Мы сами довели себя до такого состояния.

Каймакам на мгновение замолчал, пытаясь разгадать, какое впечатление произвели его слова на Ахмеда. Потом, понизив голос, продолжал:

— Сейчас уже поздно... Кого призовешь к ответу? По правде говоря, у нас даже нет времени считаться... Мы сейчас в борьбе не на жизнь, а на смерть, понимаешь, на смерть...

«Борьба не на жизнь, а на смерть... Не на жизнь, а на смерть...» — назойливо, до боли гудело в голове Ахмеда.

— Вам, молодому поколению, предстоит эта борьба... Вам, мой юный судья... Вам...

Нам?.. Перед взором Ахмеда оживает громадная армия судей, каймакамов, докторов, учителей, инженеров, разбросанных по всей стране... Мы? Лесовод, агроном, учитель Бекир, учитель Нихад, Назми и я... я... Я?.. Вся громадная армия вдруг исчезла, остался только он один. Один в борьбе не на жизнь, а на смерть... Совершенно один... Ахмед испуганно вздрогнул.

Каймакам продолжал:

— Неиссякаемую энергию вашей молодости нужно направить на правильный путь... Поставить в воду колесо и зажечь три лампочки не так уж сложно. Нужно сделать так, чтобы народ сам зажег эти лампочки. Когда ты слушаешь дело какого-нибудь Хасана и говоришь ему, что он прав, не думай, что это главное. Добейся, чтобы Хасан сам заявил, что он прав. Излечить одного Али от трахомы не так уж сложно, вы сделайте так, чтобы общество раз и навсегда избавилось от микроба трахомы.