Возница равнодушно пожал плечами, как бы давая понять, что причина уже не имеет значения, когда результат налицо.

— Кто от чего умирает, все от какой-нибудь напасти, — ответил он. — Вот бедняк — тот всегда от одного: от нищеты... Вчера утром, еще в деревне, бедняге совсем плохо стало. «Ладно уж, — думаю, — сделаю благое дело для этого грешника. Черт с ним, все одно дорога ему в ад». Все-таки мы в одной деревне родились, в одной деревне жили. Совесть-то у меня еще есть... Да только разве я знал, что так получится. Видно, судьба.

— В город возил?

— В вилайет[19].

— К доктору?

— В больницу... Да не взяли там. Говорят: «Коек нет, подождите несколько дней». Я им: «Смилуйтесь, разве может он ждать, в нем душа еле держится». Где там! Все напрасно, так и не уговорил. Слава аллаху, в больнице земляк оказался, наш деревенский, служителем работает. Он научил уму-разуму. Посоветовал подать прошение губернатору. Больной, мол, в тяжелом состоянии, ждать не может, ну и прочее-разное. Говорит, если сверху приказ будет, тогда сразу возьмут.

Сказано — сделано. Заплатили лиру писарю, он нам бумагу состряпал. На обороте гербовую марку наклеили за шестнадцать курушей. Шутка ли, сто шестнадцать курушей! И все из моего кармана... На Реджебе-то ничего, что можно было бы продать.

Ну, в общем принесли прошение в канцелярию губернатора. К нему нас, конечно, не пустили, сказали — надо к секретарю. Что ж, можно. Ищем этого начальника, господина секретаря... А он, видишь ли, еще не приходил, до обеда-то у него дела... И неизвестно, когда ждать. Так ничего и не добились. Ну да ладно, решили ждать, ничего не поделаешь.

А дядюшка Реджеб в телеге мучается, стонет. «Эх. Реджеб, — говорю я про себя, — это за грехи твои аллах наказание тебе послал. Наверно, и я грешен, коль ты на мою голову свалился».

Заехали мы в садик около здания канцелярии, поставили в уголок телегу. Примостились кое-как, закурили. А Реджеб все стонет да стонет, прямо покою из-за него нет... В общем господин секретарь явился только к третьему намазу[20]. Просмотрел он кое-как наше прошение и чего-то почеркал пером на обороте.

Помилуй аллах, из-за такого пустякового дела мы восемь часов ждали! Да еще ничего не спрашивай у него!.. Я ему: «Бейим, куда теперь с этой бумагой-то отправляться?» А он как рассердится да как закричит: «Эй, ты, дубина! Чего с глупыми расспросами пристаешь! Неужели я должен часами возиться тут с каждым! А ну, проваливай!»

Выкатился я, трижды три раза раскаиваясь в том, что спросил. «Осел ты, глупый, — проклинал я себя, — думаешь, еще остались на свете дураки вроде тебя, которые делают людям добро?» Ну, да что там, дело сделано, жаловаться без толку.

Подошел к привратнику и говорю ему: «Послушай, земляк, не сердись, ради бога... Читать я не умею. Куда теперь эту бумагу нести? Не покажешь ли дорогу?»

Аллаху было угодно, чтобы привратник оказался тоже неграмотным. Но человек он, видно, был сведущий, каждый день с бумагами дело имел. Долго он рассматривал да разглядывал наше прошение, наконец сказал: «Эту бумагу надо снести в отдел здравоохранения...» — «А где это место, что ты назвал?» — спросил я его. «Это не здесь, туда довольно далеко. Пойдешь сначала через базар, потом свернешь вправо, затем повернешь налево, ну а там уж рукой подать, кого-нибудь спросишь — всякий скажет».

Взобрались на телегу, поехали. Все углы пересчитали блуждая. Наконец нашли. Найти-то нашли, да дверь на замке оказалась. Прохожие объясняют: «В половине шестого все учреждения закрываются». Смотри ты, ну что за напасть на нашу голову!

Делать нечего, надо ждать до утра. Поставили телегу под дерево. Принялись укладываться. Реджеб — в одном углу, я — в другом... Но разве заснешь? Уж я его уговариваю: «Реджеб, ради аллаха, не стони ты, не тяни за душу! Ведь до утра только дождаться, там, глядишь, ты здоров будешь и я спасен». Да разве он понимает? Вижу, не помогают мои уговоры, разостлал я под деревом шкуру, кое-как улегся.

Реджеб стонет, я вздыхаю. Реджеб охает, я ворочаюсь... Вот так утра и дождались.

В отдел я вместе с уборщиками зашел. Целый час караулил, наконец какого-то пожилого мужчину увидел. Я к нему, а он ворчит: «Послушай, ты чего ни свет ни заря сюда заявился? Не даешь человеку за стол сесть и дух перевести!» Но я и внимания не обращаю, сую ему нашу бумагу.

Взял он ее нехотя, посмотрел, повертел. «Все хорошо, — говорит, — но к ней еще справка о бедности требуется. Откуда мы знаем, нуждаетесь вы или не нуждаетесь, бедные или богатые?»

Ну что ответишь на правильные слова? Тут я взмолился: «Сжалься, бейим. Я староста нашей деревни. Все бланки с печатью у меня вот тут, в сумке... Скажи, что нужно. Сейчас все быстро сделаем».

Впервые, кажется, я благодарил соседей за то, что они меня старостой выбрали. Иначе пришлось бы за справкой в деревню возвращаться.

Старик мне говорит: «Если так, то садись вот тут и пиши справку». Хорошо, но писать-то я не умею. У нас все справки в деревне писарь составляет, а я только печать ставлю.

Старик и тут выход нашел: «Вон там в углу сидит составитель прошений. Беги к нему, он тебе все напишет!» Сбегал я, еще лиру заплатил этому составителю. Дорого это нам обошлось — подтвердить нашу бедность, — двести шестнадцать курушей! И все, конечно, из моего кошелька! У Реджеба ничего нет, кроме души... Ну, принесли мы справку. «Теперь, — говорит, — все в порядке. Сейчас мы на обороте напишем, и неси эту бумагу в больницу без промедления».

Вознес я хвалу аллаху за то, что все наконец уладилось. В больнице нашел земляка и давай его упрашивать: «Послушай, избавь ты меня от этого Реджеба!» Парень смеется: «Подожди, не спеши! Сперва надо тебя к главному врачу отвести, прошение ваше подписать».

Помилуй господь, не слишком ли много подписей! Кто только не писал на нашем прошении...

Пришли мы к главному врачу, подписали бумагу. Ну, думаю, наконец-то я свободен, и самодовольно улыбаюсь. Но... человек предполагает, а господь располагает. Никогда не знаешь, когда аллах разгневается. Так и получилось.

Подошли мы к телеге и видим: дядюшка Реджеб приказал долго жить! Санитары говорят: «Он уже мертв! — Что правда, то правда, сам вижу, ведь не слепой! — Мы только больных принимаем, мертвых не берем...»

«Помилуйте, что же теперь делать?» — кричу я. «Что делать? Как что? Ты привез, ты и увози!»

Можешь теперь понять, каково мне. Вот и увожу дядюшку Реджеба. Только увожу не то, что привозил...

Что поделаешь! Так уж, очевидно, угодно было аллаху!

Ахмед заглянул в знакомую кондитерскую. От табачного дыма и яркого электрического света он невольно сощурил глаза. Сабахаттин был здесь, и вместе с ним было еще человек пятнадцать его товарищей.

— Здравствуйте! — взволнованно говорит Ахмед, надеясь, видимо, растрогать и поразить всех сразу.

Все удивленно смотрят на него. Сабахаттин, улыбаясь, поднимается ему навстречу:

— Здравствуй!

Затем он подводит его к своим товарищам и знакомит со всеми по очереди.

— Это поэт, это романист, а это художник. Ахмед ведь тоже пишет рассказы, — говорит Сабахаттин, обращаясь к друзьям, — но пока не печатается...

Те кривят губы: «Подумаешь, пишет рассказы! К тому же еще и не печатается...» И тут же быстро забывают о нем и опять возвращаются к своему спору о творчестве Сарояна.

— Где же ты пропадал? — спрашивает его Сабахаттин. — Давненько тебя не было видно!

— Да, уже два года...

Сабахаттин удивлен, что его «давненько», под которым он подразумевал три-четыре недели, оказалось двумя годами, но все же старается не показать вида.

— Где же ты был?

С трудом сдерживая волнение, Ахмед говорит глухим, сдавленным голосом:

— Я ведь теперь каймакам уезда Караисалы... — И он чувствует, как сердце его наполняется гордостью за самого себя.