Однажды утром он встретился во дворе с Хатидже-нинэ. Старуха встала для утренней молитвы.
— Я подыскиваю комнату, Хатидже-нинэ. Я съеду, — виновато пробормотал Ахмед.
Хатидже-нинэ, прищурив свои страшные глаза, равнодушно спросила «почему?» и, не дожидаясь ответа, вошла в дом.
Ахмед любил гулять по утрам в роще неподалеку от городка. В безветренную, тихую погоду, когда не шелохнется ни один лист, огромные старые деревья стоят неподвижно, словно чего-то ожидая. И кажется, они многое знают, но предпочитают молчать.
Он вышел на улицу. Вот-вот взойдет солнце. Мазылык просыпается... Кадыбаба прозвал этот городок, в котором было около полусотни домов, Мозамбиком[30]. В Мозамбике колесо машины, что зовется временем, движется медленно. В лавке торговец лениво обслуживает покупателей, которых он презирает и которые целиком зависят от него. Чиновник подпишет несколько бумажек — на том работа и кончена. Пахарь трудится не спеша. Таков Мозамбик. Кадыбаба прав... Но почему я здесь, что мне здесь делать?
Ах, если бы дядя мог подождать еще два года... Я прошел бы в Стамбуле адвокатскую стажировку, открыл бы маленькую контору... Человек приносит пользу только в той среде, где он родился, вырос. А что я здесь?.. Ничто... Что толку от моего существования? Не станет меня — никто от этого ничего не потеряет. На своей родине я чувствую себя чужим, как немец, англичанин или японец... Наверное, житель Чикаго, отправившись в Атланту[31], испытывает такое же чувство. Но почему так? Должна же быть этому причина!
Подходя к роще, Ахмед встретил лесовода. Сухощавый, невысокого роста, тридцати пяти — сорока лет, лесовод очень гордился своим званием. Посылая своего слугу за спичками, он всякий раз наказывал ему: «Передашь привет от господина инженера». Звание инженера чрезвычайно льстило его самолюбию.
— На прогулку вышли? — поздоровавшись, спросил лесовод.
— Да.
— Я тоже гуляю... Осмотрел источник на склоне. Вы изволили говорить о нем вчера... В связи с электричеством...
Только сейчас Ахмед вспомнил, как, сидя в кофейне, он сказал, что при помощи Соукпынара[32] можно получить электричество. Удивительно, что лесовод запомнил все это. А ведь он сказал так просто, от нечего делать и давно уже забыл об этом.
— Мысль, которую вы подали, не дает мне покоя. В самом деле, почему бы нам не попробовать? Наконец сегодня я не выдержал и решил как следует осмотреть Соукпынар. Поток воды действительно сильный. Во всяком случае, для небольшой турбины вполне хватит.
— Да, и я думаю, что хватит.
— Только вот вряд ли я смогу все это объяснить каймакаму. Вы, наверное, знаете, что это бесчувственный человек.
— Ну что вы, он занят своим делом, неплохой человек...
— Да, своим делом он занят, но ведь это не значит, что он не должен интересоваться другими. Если бы он захотел, у нас было бы электричество...
— Но ведь на это нужно много денег, — вступился за каймакама Ахмед. — А у муниципалитета уж очень тощий бюджет. Что может сделать каймакам?
— Сколько же надо денег? Предположим, тысяч двадцать. Если каймакам захочет, он выжмет все эти деревушки, как лимон, и мигом достанет вам сорок тысяч. Вам кажется, что эти деревни нищи? Да каждый из этих негодяев богач. Они ходят босиком и носят чарыки[33] за поясом, дабы не износились, а у каждого полна кубышка денег. Надо начать сбор пожертвований.
— А можно?
— Почему бы и нет? Если мы во всем будем надеяться только на муниципалитет, все пропало. Бухгалтер муниципалитета, бедняга, от голода стал походить на паршивую гончую. Денег по бюджету так мало, что даже ему ничего не перепадает. Вчера чиновник из банка рассказывал, что на счету у муниципалитета в банке 126 курушей. Что на эти деньги сделаешь?
Лесовод без умолку тараторил, словно язык его вращал электромотор.
— Мне повезло, что я встретил вас, а не то пришлось бы явиться к вам незваным гостем. У вас хорошие отношения с каймакамом, хорошо бы вы сами об этом ему рассказали... Ваш немощный покорный слуга поможет вам во всем, что в его силах. А чтобы пожертвований было больше, я постараюсь привлечь к этому делу лесничих, уж они-то умеют содрать деньги с крестьян. Уверяю вас, собрать двадцать тысяч не так уж трудно, как вам кажется, лишь бы уездные руководители поддержали нас. Лично я верю, что, если вы примете участие, все будет в порядке!
Ахмеду хотелось как можно скорее остаться одному. Ему ничего не оставалось делать, как дать обещание, в выполнение которого он сам не очень-то верил. «Хорошо, — сказал он, — постараемся найти какой-нибудь выход».
Через несколько дней Ахмед вспомнил о своем обещании. Проходя мимо дома директора банка, он увидел каймакама. Тот сидел на балконе и обмахивался рукой, как веером. В знойные дни каймакам любил сидеть у директора сельскохозяйственного банка на деревянной террасе, похожей на корабельную палубу, и потягивать холодный айран. Директор банка, конечно, из кожи лез, стараясь угодить каймакаму. Он был владельцем единственного в городке двухэтажного дома. Нижний этаж директор приспособил под банк, а наверху расположился сам со своим семейством. На террасу вела полусгнившая лестница. Терраса находилась на северной стороне, поэтому там всегда было прохладно... Изнывавший от жары каймакам, пренебрегая опасностью свалиться с прогнившей лестницы, почти ежедневно после полудня навещал директора банка. Но не только терраса привлекала каймакама. В хлеву у директора банка стояла корова, дававшая много молока. А в саду был вырыт колодец, где айран, приготовленный из молока этой коровы, становился холодным как лед. Директора банка ничто не интересовало, кроме цифр, и говорить с ним по существу было не о чем. Но вышеупомянутые добродетели делали его вполне терпимым собеседником.
Как и всегда, каймакам весело встретил Ахмеда.
— А, младший судья... Пожалуйте на палубу «Гюльджемаля».
«Гюльджемаль» — единственное название парохода, которое помнил каймакам.
— Где ты пропадаешь?
— Я заходил к вам на работу, мне сказали, что вы здесь...
— Для меня везде служба. Ведь каймакам всегда при исполнении служебных обязанностей. А там настоящее пекло, не правда ли? Вот я и решил подышать свежим воздухом на палубе «Гюльджемаля». Капитан очень обходительный человек... Увидев тебя, он приказал принести айран, ну а поскольку непристойно глазеть, как ты будешь пить один, нам тоже заказал бокальчик. Не так ли, директор?
Директор, почтительно изогнувшись, пролепетал нечто вроде: «Помилуйте, что вы, на здоровье!»
— Ну, что новенького? Как поживают книги?
— Из-за жары не могу читать.
— Это верно... А если к тому же в доме живет красивая, как молодой месяц, девушка, мужчине уж и совсем не по себе, не до чтения.
Ахмед почувствовал, что краснеет.
Каймакам, подмигивая, усмехнулся:
— Ведь так, не правда ли? Только смотри, будь осторожен... Напрасно ты сердишь Кадыбабу.
— Чем же это?
— Да ты разве не знаешь? Подойди-ка, я скажу тебе на ушко. А то капитан «Гюльджемаля» услышит... Какой же ты недогадливый! Ведь он хочет выдать за тебя свою дочь...
— С чего это вы взяли? — растерянно пробормотал Ахмед.
— Да все только об этом и говорят. Сдается мне, что только ты этого не знаешь. Разве ты не заметил, что Кадыбаба смотрит на тебя как на зятя? А девушка недурна, женись, не прогадаешь...
Только теперь Ахмед понял, почему в последнее время Кадыбаба стал так внимателен к нему, почему так часто заговаривает о дочери. Ему и в голову не приходило ничего подобного. Дочери Кадыбабы он не видел. Но Кадыбаба частенько, улучив момент, ловко вставлял в разговор несколько слов о ней. Девушка окончила Женский институт в Анкаре и полгода назад приехала в Мазылык. Ей восемнадцать лет, шатенка. Немало пришлось похитрить Кадыбабе, чтобы рассказать это. «Я сторонник женского образования, — заявил однажды Кадыбаба. — Вот моя дочь окончила институт, разве это плохо? И обед приготовить умеет, и по-французски говорит, и на пианино играет. Всему этому она научилась в институте, а сидела бы дома — что бы она знала?» Потом как-то зашел разговор об атавизме. Кадыбаба сразу же нашелся: «Девочки всегда походят на отца, а мальчики — на мать. Дочь моя, так же как и я, шатенка, с голубыми глазами, а сын, как мать, смуглый, темноволосый». Да, на какие только хитрости ни пускался Кадыбаба, чтобы похвалить дочь в подходящий момент. Ахмеду стало жаль его. Бедняга, вернее, бедные чиновничьи дочери.
