— Холодно, — проворчал Омер.

— Конечно, холодно, — сразу подхватила хлопотавшая у печки тетушка Кираз. — А я тебе о чем говорила? Некоторые считают наше ремесло легким, а вот как-то ко мне приходил один капитан...

Когда тетушка Кираз кончила рассказывать о капитане, Омер опять посмотрел на свои ручные часы: было уже двадцать восемь минут второго. Стрелки часов на стене остановились на цифре «11» и, прижавшись друг к другу, как будто заснули.

«А на этих — одиннадцать, — подумал Омер. — Интересно, одиннадцать часов дня или ночи? И какого числа, месяца, года?» Задавая себе эти вопросы, Омер старался хоть немного отвлечься и забыться. Напрягая всю свою волю, он заставил себя оторваться от окна, посмотрел на стенные часы. «Что, интересно, происходило в мире, когда остановились эти часы? Может быть, кто-нибудь в тот момент здесь был очень счастлив. Может быть, какая-нибудь девочка напевала песенку или мальчишка играл с волчком... Может быть, поэт сочинял стихи или в руках скрипача пела скрипка... А может быть, седая женщина давала больному ребенку лекарство или какой-то толстяк ставил ва-банк и тянул роковую карту. Может быть, была и драка... А может, юноша одиноко сидел и скучал или какая-то пара пылала в любовном угаре...»

Комната никак не нагревалась. Тетушка Кираз уже перестала возиться у печки и принялась оправлять постель.

Было без двадцати пяти минут два.

Дверь тихонько приотворилась, и в комнату скользнула пятнистая кошка.

— Выбрось эту паршивую кошку! — закричал Омер.

Тетушка Кираз взяла кошку на руки.

— Что она тебе сделала, сынок? При чем здесь бедное животное?

Омер раздвинул шторы и опять устремил взгляд на угол переулка. Кажется, никакой надежды больше не было. «В самом деле, — подумал он, — кошка здесь ни при чем... Что может она сделать? На земле таких бедных животных очень много... Они только действуют на нервы, не принося никогда зла. Но я все-таки не люблю этих бедных животных».

Омер стоял у окна, напряженно выпрямившись, как бы приготовившись к бою. Поток дождевой воды подхватил старый ботинок и поволок его по переулку. Небо было покрыто черными тучами. Подмастерье из ателье понес в мастерскую жаровню, от которой во все стороны разлетались искры. Мальчишка, бегавший босиком по грязи, теперь старательно мыл свои ноги в луже.

Внезапно Омер почувствовал, как в нем пробуждается непреодолимое отвращение ко всему, что его окружает: и к этому темному переулку, и к этой грязной мостовой, и к этой холодной комнате, и к железной печке, и к кровати, и к столу с кривой ножкой, и к часам, стрелки которых замерли на цифре «11», и к заплатанному одеялу, и к этой старухе с отвисшей челюстью.

Тетушка Кираз, держа кошку на руках и поглаживая ее, бормотала себе под нос:

— Где вы, минувшие деньки?.. Куда вы улетели? Вы думаете, что только вы молоды? И у нас была молодость. Ты не смотри, что дом этот разваливается. Когда-то здесь была другая жизнь и другое веселье... Деньги текли как вода... Столы ломились от угощений, не хватало только птичьего молока... Сазы[112] и песни не давали спать всему кварталу. Но никто никого не боялся... В этом доме бывали даже генералы и губернаторы. Пусть попробовал бы кто-нибудь косо посмотреть, если он не враг самому себе...

Часы показывали уже четверть третьего.

Не дождавшись от Омера ни слова, тетушка Кираз пожала плечами и вышла из комнаты, унося кошку.

На углу переулка теперь никого не было. Дверь в ателье напротив была закрыта. Никто, видимо, не решался завернуть в этот затопленный водой переулок. Огромные разлившиеся лужи как будто кипели от падающих капель дождя.

Усталый и подавленный, Омер стоял у окна.

«Паршивый этот мир... — бормотал он. — Я ненавижу его... Стоит ли в нем жить? И как жить, если я не люблю такую жизнь?» Мысленно он начал подбирать слова, с которыми ему хотелось бы обратиться ко всем людям в своем последнем письме: «Я хочу умереть, чтобы вы жили. Да будет благословен для вас этот мир». Или, может быть, лучше даже так: «Мало вам, что вы сделали жизнь невыносимой для себя самих, так вы отравили ее и мне. А ведь как прекрасно могли бы мы жить вместе. Так пусть же господь пошлет проклятие на ваши головы...»

Дверь, словно от дуновения весеннего ветра, тихонько открылась. На пороге стояла Гёнюль.

Чтобы не упасть, Омер прислонился к стене.

И вдруг на улице как-то сразу посветлело, дым в комнате рассеялся и стало совсем тепло.

— Ты пришла? — еле слышно, почти одним дыханием, прошептал Омер.

Он двинулся к ней навстречу, протянув руки.

— Гёнюль... — уже несколько громче произнес он. И после небольшой паузы, опять шепотом, как бы для самого себя, добавил: — Моя единственная...

Омер весь трепетал от волнения.

Гёнюль спокойно поймала потянувшиеся к ее волосам руки и отвела их в сторону. Войдя в комнату, она закрыла дверь, не спеша сняла плащ и бросила его на стул. Привычным движением поправила мокрые волосы и села на тахту.

Омер, дрожащий и беспомощный, стоял против нее, не зная, что предпринять.

Вспыхнувшие наконец в печке дрова затрещали, и треск их еще больше подчеркивал это тягостное молчание.

Красный свет, пробивавшийся из дверцы печки, трепетал и таял в полумраке комнаты.

Гёнюль, не отрывая глаз от лица Омера, шепотом, словно боясь нарушить тишину, спросила:

— Зачем ты меня позвал?

Омер с трудом сделал несколько шагов и сел рядом с ней. Он почувствовал вдруг, как от глаз по щеке покатилось несколько горячих капель.

— Не повидав тебя... — начал Омер невнятно и запнулся.

Потом, глубоко вздохнув, каким-то чужим глухим голосом докончил:

— ...я не хотел умереть.

Гёнюль смотрела на него непонимающим взглядом.

— А почему ты должен умереть?

— Не спрашивай... Не знаю... Я ничего не знаю.

Омер больше не мог себя сдерживать. Рыдания, готовые в любую минуту вырваться наружу, подступили к горлу и перехватили дыхание. У него не было больше сил бороться с собой, и он сдался. Он склонил свою голову на ее колени и прижался к ней, как маленький ребенок к матери. Несколько слезинок скатилось на ее платье.

Гёнюль, не сознавая, что делает, запустила пальцы в его волосы.

— Не плачь... Раньше ведь ты никогда не плакал.

— Двадцать лет... После двадцати лет... — говорил Омер, рыдая. — Как я могу тебе все это объяснить? Может быть, именно потому, что я раньше никогда не плакал, теперь вот так плачу...

Гёнюль еще глубже запустила пальцы в его поседевшие волосы.

Вдруг Омер поднял голову, стремительным движением притянул Гёнюль к себе и прижался своими еще влажными от слез губами к ее похолодевшим губам. Он сразу представил себе парк Гюльхане, море и бьющиеся о набережную белогривые громады волн; со стороны вокзала Сиркеджи доносится радостный гудок отходящего поезда. Сам он словно окунулся в море цветов, аромат которых проникал во все поры и насквозь пропитывал все его существо. И как двадцать лет назад, сейчас он опять ощущал тот же вкус ее чуть-чуть похолодевших губ, которые все более согревались его поцелуями.

Рука его невольно потянулась и осторожно коснулась ее груди. Он ощутил то же жгучее желание, тот же трепет, что и тогда, в молодые годы, в ложе кинотеатра... Какая-то горячая волна прошла по его руке и, пламенем растекаясь по всему телу, проникала в грудь и заставляла пылать огнем лицо, губы... Эта волна, казалось, вдруг смыла все цвета, оттенки предметов, потерявших сразу свои конкретные очертания и формы, и все окружающее предстало перед его глазами как нечто единое и целое, яркое и до бесконечности огромное... Казалось, это мгновение вобрало в себя сейчас целые столетия, и целые столетия стоили одного этого мгновения...

Гёнюль оцепенела. Потом неожиданно выпрямилась и, решительно оттолкнув Омера, вырвалась из его объятий.

— Нет, не надо... — прошептала она, глубоко вздохнув. — Что за ребячество?